Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

— Я ж тебе уже сказал. Нас раньше распустили. Отпустили всю…

— Тебя выгнали! Выгнали! — Фиби такая говорит. А потом кулаком меня по ноге двинула. Она сильно кулакастая, если ей в жилу. — Выгнали! Ой Холден! — А потом рот рукой прикрыла и всяко-разно. Сильно возбужденная она, чесслово.

— Кто сказал, что меня выгнали? Никто не говорил…

— Выгнали-выгнали, — говорит. И хвать меня снова кулаком. Если думаете, что не больно, вы совсем двинулись. — Папа тебя убьет! — говорит. Потом плюхнулась пузом на кровать и подушку, нафиг, себе на голову нахлобучила. Она так вполне себе часто делает. Иногда совсем чеканутая.

— Хватит, ну, — говорю. — Никто меня не убьет. Никто даже не… ну ладно, Фиб, убирай эту фигню с головы. Никто меня не убьет.

Только она не убирала. Ее никак не заставишь чего-нибудь сделать, если ей не в жилу. Знай себе твердит:

— Папа тебя убьет. — Там и не разберешь ни шиша с этой подушкой на голове.

— Никто меня не убьет. Мозги включи. Во-первых, я уезжаю. Я чего могу — я могу на ранчо работать устроиться на время или как-то. У меня парень знакомый есть, так у его деда ранчо в Колорадо. Могу там устроиться на работу, — говорю. — Меня когда не будет, я буду тебе писать и всяко-разно, если уеду. Ладно тебе. Убирай подушку. Давай, ну эй, Фиб. Пожалста. Пожалста, а?

Только она все равно не убрала. Я попробовал стянуть сам, только она сильная, как не знаю что. С ней драться устаешь. Ух, раз захочет подушку на башке у себя держать, там подушка и будет держаться.

— Фиби, ну пожалста? Вылазь оттуда, — твержу. — Ладно, эй?.. Эй, Уэзерфилд. Вылазь.

Только она не вылазила. Иногда ее вообще ничем не проймешь. Наконец я встал и вышел в гостиную, достал из сигаретницы на столе сиг и в карман сунул. У меня кончились.

Когда я вернулся, подушки на голове уже никакой не было — я так и знал, — только Фиби по-прежнему на меня не глядела, хоть и лежала уже на спине и всяко-разно. Я обошел кровать и снова сел, а она морденцию свою долбанутую в другую сторону отвернула. Бойкот такой, как я не знаю что. Как фехтовальная команда в Пеней, когда я, нафиг, рапиры в метро забыл.

— Как эта Хэзел Уэзерфилд? — спрашиваю. — Еще сочиняешь про нее? Та история, что ты мне прислала, у меня в чемодане. Он на вокзале. Очень хорошая.

— Папа тебя убьет.

Ух, вот взбредает ей в башку, если уж взбредает.

— Ничего не убьет. Самое худшее — взбучку устроит, а потом отправит, нафиг, в это военное училище. А больше ничего и не сделает. И потом — меня тут вообще не будет. Я уеду. Я — я, наверно, в Колорадо буду, на этом ранчо.

— Не смеши меня. Ты даже на лошади кататься не можешь.

— Кто не может? Еще как могу. Ну еще б не мог. Этому учат за две минуты, — говорю. — Хватит уже ковырять. — Она ковыряла этот пластырь на руке. — Тебя кто стриг? — спрашиваю. Я только что заметил, какую дурацкую прическу ей сделали. Слишком коротко.

— Тебя не касается, — говорит. Очень наглая иногда бывает. Вполне себе наглая такая. — Ты, я думаю, опять все предметы до единого провалил, — говорит — очень так нагло. Но и уматно в каком-то смысле. Иногда она разговаривает, как, нафиг, училка, а сама же малявка да и только.

— А вот и нет, — говорю. — Английский я сдал. — А потом, вот просто от нефиг делать, я ее за попу ущипнул. Очень уж сильно в воздух торчала, так Фиби улеглась на бок. Да и попы-то у нее почти нет. Я не сильно, а она все равно по руке меня садануть попыталась, только промазала.

А потом вдруг ни с того ни с сего говорит:

— Ох, ну и зачем же ты только это сделал? — В смысле, почему меня выперли. Мне сразу как-то убого стало, так она сказала это.

— Господи, Фиби, не спрашивай. Меня уже тошнит, что все спрашивают, — говорю. — Мильон причин. Это одна из худших школ, куда я ходил. Там полно фуфла. И погани всякой. Столько поганых типусов ты в жизни не видала. Например, сидишь и треплешься у кого-нибудь в комнате, а кто-нибудь еще хочет зайти, так его не пускают, если это какой-нибудь бажбан прыщавый. Все вечно двери себе запирают, если кто-то хочет зайти. И у них еще такое тайное, нафиг, братство, куда я зассал не вступать. Там есть такой прыщавый зануда, Роберт Экли, — он вот вступить хотел. Долго хотел и пытался, а его не пускали. Только потому что он прыщавый и зануда. Мне об этом даже говорить не в жилу. Говно школа. Поверь мне на слово.

Фиби такая ничего не сказала — но она слушала. У нее по затылку видно, что слушала. Она всегда слушает, если что-нибудь ей рассказываешь. А самая умора — она почти что всегда понимает, о чем, нахер, ты ей говоришь. По-честному врубается.