Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

— Боюсь, я очень мало знаю об этом юноше, — тихо сказала миссис Силзбёрн. — Я с ним даже не встречалась. Я впервые услышала, что Мюриэл вообще обручена…

— С ним никто не встречался, — довольно пылко произнесла подружка невесты. — Даже я с ним не знакома. У нас было две репетиции, и оба раза вместо него приходилось стоять бедному папе Мюриэл, а все потому, что его дурацкий самолет не мог взлететь. Он должен был сюда примчаться вечером в прошлый вторник на каком-то дурацком военном самолете, но в этом Колорадо, или Аризоне, или где там, шел снег или еще какая дрянь, и прилетел он только в час ночи вчера. И сразу — в этот безумный час — звонит Мюриэл по телефону откуда-то аж с Лонг — Айленда или еще откуда-то и просит встретиться с ним в вестибюле какого-то кошмарного отеля, чтобы только поговорить. — Подружка невесты красноречиво содрогнулась. — Но вы же знаете Мюриэл. Она ж такая милашка, ею помыкает кто угодно и родня их в придачу. Это меня и бесит. Таким людям в конце всегда больно… В общем, она одевается, ловит такси и потом сидит с этим типом в каком-то кошмарном вестибюле, разговаривает до без четверти пять утра. — Подружка невесты разжала хватку на букете гардений лишь для того, чтобы приподнять два стиснутых кулака. — Ууу, я просто в бешенстве! — сказала она.

— Какого отеля? — спросил я подружку невесты. — Вы не знаете? — Я постарался это сказать легко, будто бы отец мой случайно занимается гостиницами и я выказываю некий вполне объяснимый сыновний интерес к тому, где в Нью-Йорке останавливаются люди. На самом же деле, вопрос мой не означал почти ничего. Я просто размышлял вслух — более-менее. Мне стало любопытно: мой брат попросил свою нареченную о встрече в гостиничном вестибюле, а не у себя в свободной квартире. Нравственность подобного приглашения была совершенно для него типична, но все равно как-то странно.

— Откуда я знаю, какого? — огрызнулась подружка невесты. — Просто какого-то. — Она воззрилась на меня. — А что? — вопросила она. — Вы его друг?

Нечто во взгляде ее отчетливо внушало робость. Казалось, он исходит от толпы в одну женщину, которую лишь случай и время разлучили с вязаньем и превосходным видом на гильотину. [270] Имеются в виду «вязальщицы» — женщины, которых в период якобинского террора (1793–1794) нанимали для соблюдения буквы судопроизводства при публичном вынесении смертных приговоров; обычно сидели около гильотины и вязали. Толпы — любые — меня устрашали всю жизнь.

— Мы вместе росли, — ответил я почти неразборчиво.

— Повезло же!

— Ладно тебе, — сказал ее муж.

— Ох прости меня, — сказала подружка невесты — ему, но обращаясь к нам всем. — Но тебя с ней не было, когда бедняжка целый час на слезы исходила. Это не смешно, и ты этого не забывай. Я слыхала, что женихи в последний момент трусят и все такое. Но так не поступают в последний миг. В смысле, не делают так, чтобы до полусмерти смутить множество совершенно милых людей и едва не сломить девочке дух и все такое! Если он передумал, почему не написать ей и хотя бы не расторгнуть все воспитанно, ради всего святого? Пока не поздно.

— Ладно, не заводись, только не заводись, — сказал ее муж. Хмычок его все еще витал в воздухе, но звучал уже как-то напряженно.

— Но я же не шучу! Написал бы да просто сказал ей, как мужчина, чтоб не было такой трагедии, а? — Она вдруг вперилась в меня. — Вы случайно не в курсе, где он сейчас может быть? — вопросила она со сталью в голосе. — Вы же друзья детства, значит, должны как-то…

— Я приехал в Нью-Йорк всего два часа назад, — занервничал я. Не только подружка невесты, но и ее муж и миссис Силзбёрн теперь на меня пялились. — Мне даже телефон еще не попадался. — В тот миг, насколько мне помнится, меня опять придушил кашель. Достаточно подлинный, но должен сказать, я очень мало старался подавить его или сократить приступ.

— Вашим кашлем кто-нибудь занимался, боец? — спросил меня лейтенант, когда кашель прекратился.

Тут меня одолел новый приступ — странное дело, но тоже неподдельный. Я по-прежнему сидел как бы на четверть обернувшись вправо, всем корпусом по ходу движения — вполне хватало, чтобы кашлять с гигиенической пристойностью.

Хаос, конечно, — однако здесь, я полагаю, следует вклинить один абзац и ответить на пару трудных вопросов. Перво-наперво: почему я не вылез из машины? Если не брать во внимание прочие попутные соображения, лимузин должен был доставить пассажиров к многоквартирному дому родителей невесты. Нисколько сведений — ни из первых, ни из вторых рук, — что я мог бы получить от оглоушенной и по-прежнему незамужней невесты или от ее расстроенных (и, весьма вероятно, рассвирепевших) родителей, никак не компенсировали неловкости моего присутствия в их квартире. Зачем же я тогда продолжал сидеть в машине? Почему не вышел, скажем, на светофоре? И, что еще непонятнее, зачем вообще я в нее сел?.. Мне кажется, на эти вопросы имеется как минимум дюжина ответов, и все они, сколь бы ни были невнятны, вполне резонны. Однако, сдается мне, без них можно запросто обойтись и просто повторить, что год был 1942-й, мне двадцать три, я только что призван, меня только что научили, что полезнее не отбиваться от стада, — а превыше прочего мне одиноко. Я так прикидываю, тут просто заскакиваешь в набитую машину и в ней сидишь.