Михаил Левитин - Богемная трилогия

Примиряющая всех природа — добрая лгунья, но ты знаешь, что сам нуждаешься в ее лжи. А может быть, все создано, чтобы было не так одиноко? Вот воздух, ты привык, он всегда с тобой, а если бы его не стало?

Бессмертный Шурка летел. У него было сколько угодно времени для размышлений. Значит, Время растворено в размышлениях, все без остатка, и поэтому он не видит его? Значит, все живет в размышлении? Но зачем тогда этот отвлекающий маневр природы — цвет? Не честнее было бы выразить жизнь не цветом, а линиями, плавающими в бездне, не проще ли стать чертежом, чтобы не так явственно было видно умирание? Чертежом, посреди которого ты, бессмертный?

И чтобы полет не обязательно давался ценой жизни, просто ты еще одна, проходящая сквозь многие точки линия, нужная, чтобы соединить мир.

Пустые, как точки, вопросы, в сопровождении птиц, но надо же было куда-то девать Время, а он сейчас пусть ложно, но ощущал себя Временем, он был исходным в этой пустоте, с него все начиналось, он славил абстракцию, звук как способ начать все сначала, он позабыл знакомые слова и то, что проносилось в его сознании, было не словами, а точками Времени, он собирал Время в слова.

Проще всего было бы разбить его на картинки, но тогда глаз вырывал из мира что-то удобное, знакомое, а здесь он искал единственное, что пронизывало мир и позволяло жить, — Время.

Так что он пытался увидеть не картины мира, а сам мир. Картины облетали, как позолота. Хотя они, конечно, были тоже дороги, очень дороги, эти елочные игрушки, он не торопился их лишать мира, но сам он не нуждался в раскрашивании. Желтые волны моря, такие ли они желтые? Просто в этот момент желтой была твоя душа.

Он смотрел на мир не как человек, ужаленный жизнью, он смотрел, как мертвец, то есть был беспристрастен. Собственно, ничего не менялось, нельзя было утверждать, что все лучшее позади, нельзя было утверждать, что впереди — только плохое.

Все вместе, и он в этом вареве летит с пропоротым брюхом.

Двигаться можно было в любом направлении, движение его было движением внутри Времени, размышлением, мыслью, это были не создания разгоряченного воображения, а точки времени. И если бы его расспросили, что он видел во время полета, он не стал бы обманывать, что видел новое, недоступное иному взгляду, нет, он видел то же, что и все, но только искал Другое.

Оно не лежало в траве, не плавало в глубине вод, не таилось в кронах деревьев, оно было так близко перед глазами, что воспринималось как бесцветный чертеж, общее очертание. Оно было абстракцией, оно было реальностью, оно было сутью, а уж то, что пульсировало, как его собственное тело, за это он мог отвечать твердо. Можно было покрыть мир словами, расцветить, но от этого он ни на йоту не станет яснее. Что-то властное, сильное было за словами, за деревьями, что требовало приближения и не давалось.

Тут уж как кому повезет. Но он-то знал, что ему повезет, он не надеялся — знал, потому что кое-какие догадки уже гнездились в его мозгу. Он знал, что прежде всего надо найти точку обзора, и когда человек умирает, он сам становится такой точкой, и тогда начинает это главное проступать. Мир надо слушать весь, последовательно и неторопливо, деревья, звери, люди, горы, предметы — пропустишь одно звено и начинай все сначала.

Но ты можешь не успеть начать, потому что забыл, где начало, и вообще забыл, для чего это тебе нужно. Здесь две возможности: создать впечатление о себе или быть, то есть умереть.

Слова были толчками, они были зажаты в твоем кулаке, но не хватало смелости понять это и разжать кулак.

Он прекратил полет и упал на землю.

— Дяденька, миленький, помогите ему!

— Да он же уходит, как ему помочь, у него уже на лице написано, что уйдет.

— Дяденька, миленький, помогите ему, вы же все можете!

— Вот дура-девчонка, чему здесь можно помочь?

«Куда это, он сказал, я ухожу?» — попытался спросить бессмертный Шурка, но спросить было нечем.

Он не понимал, зачем они возвращали его миру. Ни одного земного желания не было в нем. Кровь ушла, осталось одно сознание, а у сознания нет земных желаний. Оно живет само по себе, как в пробирке, ясный еще ручеек сознания, в котором полощется мир.

Он никогда не знал, что можно жить без единой капли крови в теле, ничего не чувствуя, но все понимая. Понимая, что сопротивляться бессмысленно, за тебя уже решили все, а ты лежишь в чужом доме, растопырив, как раненый волк, огромные локаторы-уши, и слушаешь мир. Он входит в тебя как воспоминание о голосах: женских, мужских, детских, ты их почти не разделяешь, у тебя нет к ним отношения, они звучат как хор, ты ничего не знаешь о поющих, но музыку ты слышишь и желаешь, чтобы она длилась вечно, чтобы у них хватило сил не останавливаться, продолжать петь. Потому что ты просто в неведении, что будет дальше. Ты никак не рискнешь остаться наедине с собой, потому что не представляешь — кто же ты теперь сам. И вообще жалко, ты удивляешься — так много наработано, а взять с собой нечего, нечем взять, даже посмотреть нечем, зрение иссякло, одно сознание. Сопротивляться бессмысленно, да и нечем сопротивляться, кровь ушла, жизнь ушла.