Михаил Левитин - Богемная трилогия

А на тебя смотрит в окно небо. Вглядываться нет необходимости, оно само опустится на тебя, как второе сознание, прильнет к тебе и начнет шептать, шептать, не добавляя новых сил, но и не лишая прежних, оно просто не оставит тебя в одиночестве. Оно не подсвечено солнцем, а ровное, синевато-серое, чтобы не обеспокоить тебя, ты лежишь, завернутый в небо, и тебе спокойно.

Ах, наконец-то тебе спокойно, мой друг, тебе спокойно. Тебе спокойно день-два, когда уже неясно, спишь ты или беседуешь с небом, а потом вдруг — толчок, пробуждение, ты понимаешь, что остался жив, и начинаешь испытывать беспокойство, что это ненадолго и ты скоро умрешь еще раз, ты забываешь о небе и лихорадочно начинаешь думать о себе, ты обнаруживаешь симптомы выздоровления и страшно боишься их потерять.

И небо отказывается от тебя. Ты можешь радоваться или огорчаться, но оно отказывается от тебя, суетливого, и возвращается на прежнее место, высоко-высоко, становится недосягаемым.

А ты просыпаешься на больничной койке, садишься, вставляешь босые ноги в шлепанцы, зовешь в темноте кого-то, все равно кого, потому что подойдет живой и все начнется сначала.

— Согрей меня, согрей, — попросил он. — Да согрей же, пожалуйста.

Его бил озноб, она забралась к нему под одеяло и щуплым своим телом, холодными ручонками пыталась согреть его, нерешительно, боясь сделать ему больно, не зная, с какой силой можно прижаться к нему, чтобы не сделать больно. А он ничего не мог, только прислушиваться к тщетным попыткам этого худенького тела согреть его.

— Не надо больше, — сказал бессмертный Шурка, гладя ее волосы. — Я, наверное, тебя напугал?

— Нет, просто мог войти дяденька, а так я не боялась.

— Сколько тебе?

— Тринадцать.

— Это ты меня нашла?

— Я. У меня дяденька — доктор, вам повезло, что он со мной тогда в лесу был.

— Ты приходи еще, — попросил он.

— Я приду. Вам, как только холодно станет, вы меня зовите, я согрею.

— Хорошо. А почему здесь нет никого больше?

— Вас в отдельную комнату положили.

Теперь он каждую ночь ждал ее, рассчитывать ни на кого было больше нельзя, спасти его могла только женщина, и пусть девчонка эта ничего пока не знала, а он не пытался ее научить, запах ее был знакомый, женский, прикосновение пусть робкое, но женское и дыхание испуганное, прерывистое, как у настоящей женщины. Она и не догадывалась об угрожающей ей опасности, просто отогревала его собой. Может быть, теперь навсегда она будет думать, что то, что случилось между ними, и есть любовь?

Он оставлял ее в неведении, он оставлял ее — быть изнасилованной или обманутой, а вдруг любимой, чем черт не шутит? Он оставлял ее другому.

Она отогревала его, пока бессмертный Шурка не сумел уйти из больницы.

По долгой-долгой дороге, утренней и ночной, в сопровождении солнца или густонаселенного звездами неба он шел искать Время. Теперь оно было где-то здесь, на земле. Наверное, лежало на виду, чтобы его было труднее найти, оно где-то здесь родилось.

Теперь все было по-другому. Если бы ему сказали, что есть еще что-то, кроме земли, он бы не поверил. Есть чувство полета и земля. Земное чувство полета.

Люди не владели тайной. Тайной, возможно, владели предметы, они были дольше, старше, умней, они были очевидней. Что-то знали звери, но не рассказывали, звери вообще неразговорчивы. Одни перетаскивали свои тела в горах, с камня на камень, другие в лесах зарывали свои тела в норы, третьи, тяжело дыша, перебегали дорогу. Может быть, их тела и были Временем или Временем были они сами?

Реки текли в истоме лета, текли, как Время, в них можно было искупаться и вернуться к себе.

Его бедная одежда лежала на берегу, а он входил в воду, раздвигая ее ладонями, а он пробивался к самой сути, проталкивая свое тело вдоль реки, и уже на другом берегу понимал, что оставил себя где-то вдали, рядом с одежды. Ах ты, боже мой, Шуркино плечико, грязненькая маечка съехала кокетливо, ну, прямо Мария-Антуанетта!

Он шел по оранжево-бурой земле с фиолетовыми обрывами, в которые, как ведра с бадьи, сорвались белые деревни с клейко-зелеными садами вокруг. А над ним, если вглядеться, в виде облака знакомый арапский профиль — приплюснутый нос, толстые овечьи губы. Обозначенный едва-едва, он то исчезал в горах, то пропадал за деревьями. Над морем он стоял дольше всего, его надо было постоянно держать перед собой, пока ты видел его, с миром ничего не должно было случиться. Пощадив его — пощадят и нас, он порука нашей безопасности.