Михаил Левитин - Богемная трилогия

Им важно было свести счеты в присутствии хороших посторонних людей. Так бывает, да, так бывает, хорошие люди вынуждают негодяев демонстрировать свои преимущества друг перед другом.

— Я был так знаменит в той стране, — продолжал Бернброк, — что, когда однажды сбил автомобилем девочку, меня не посмели арестовать, даже допросить.

— Вы сбили девочку? — растерялась мама. — Она умерла?

— Конечно, умерла, что за вопрос! Если бы она осталась калекой, все было бы проще, можно было уплатить родителям и добиться от них признания, что она такой и родилась.

— А свидетели?

— Свидетели? Кто станет связываться с правосудием, у них что, своих забот мало?

— А правду говорят, доктор Бернброк, — не выдержал Бернблик, — что вы живете с любовницей вашего брата? Ваш брат — негодяй, он был учителем в гимназии у этой бедной девочки, она влюбилась в него как в учителя, отдалась ему, а он привел ее к вам на аборт, подарил вам, и вы, воспользовавшись своим положением, изнасиловали бедную гимназистку?

— Это ложь, — побледнел Бернброк. — У меня нет никакого брата.

— Теперь она стала известной проституткой в нашем городе, очень похорошела, выросла и всем рассказывает про ваши с братом проделки.

— У меня нет брата, — сказал Бернброк. — А вас, убийца детей, я вызову сейчас на дуэль.

— Ну, конечно же, вы, чемпион акушеров по числу абортов в столице, вы, совратитель малолетних, имеете полное право вызвать меня на дуэль. Так вот знайте, я ваш вызов принимаю. Но драться мы будем здесь на лестничной площадке, и вот этими тростями.

— Согласен, тростями. Если вы не затеяли какую-нибудь очередную подлость, Бернблик.

— Я-то не затеял, а вот вы? Где у меня уверенность, что один из ваших негров, а я знаю, вас охраняют негры, не нанесет мне малодушный удар в затылок? Где у меня уверенность, что вы знаете, как надо драться на тростях?

— Я? Я, избивший тростью сто пятьдесят мужей и пятьсот любовников, я не знаю, как драться тростью? Да не пройдет и пяти минут, как я вас поколочу так, что клочья вашей шубы разлетятся по воздуху.

— Уж нет, нет, будьте добры, снимите шубу, я свою сниму, так будет больнее, так можно перебить вам хребет!

— Вот и открылись ваши гнусные намерения, господин Бернблик, вот и открылись!

— Я и не скрывал их, уважаемый негодяй, то есть я хотел сказать господин Бернброк.

МАМА БЫЛА ВЗВОЛНОВАНА, КАК МОРЕ. ПАПА БЫЛ ПОТРЯСЕН, КАК МОЗГ.

Несмотря на уговоры родителей бессмертного Шурки, они сбросили шубы, выскочили на площадку и с криками: «Ты! Ты! Ты!» — начали тыкать друг в друга тростями так отвратительно, что бессмертному Шурке стало тошно, и больше не от страха, что кто-то из них попадет другому в глаз, он-то знал, что никаких глаз у них не было, а от тупого «ты-ты-ты», будто нельзя было чередовать «мы-мы-мы», «вы-вы-вы», «они-они-они».

Бессмертный Шурка так и не узнал, кто там победил на лестничной площадке. Он почувствовал жар. У него начиналась ветрянка.

ПОТОМ СГОРЕЛА СВЕЧА.

И пока он смотрел на свечу, он жил, хотя смотреть было больно.

Бал проходил по всем правилам дворцового этикета. Громко сообщалось о прибытии пар. Пары входили счастливые. Это были славные представители знатных фамилий. Все было выставлено напоказ. Возможно, что свеча занимала его время. Свеча — время. То, что она таяла, было реальностью, она таяла — он жил. Она умирала — он оставался жить. И в этом было великое расхождение. Будто они жили в разное время.

Свечу было жалко, хотя не она болела, а он, но жалеть его нужно было сдержанно, он не становился меньше.

Свеча не жаловалась, он тоже — это было общее. Когда он лег болеть, ее поставили и зажгли. Это был единственный свет, который он соглашался терпеть. Это был единственный свет, согласный мучиться вместе с ним.

Он думал о свече. Настоящая бальная свеча. Она была притворщица, она была дама. Она отклонялась в танце от партнера кокетливо. Партнером был он, бессмертный Шурка.

Она закрывала глаза от удовольствия, ей нравился разговор. Она прикрывала глаза, как кошка.

Он был единственный поэт на этом балу, но его никто не узнавал.

Свеча знала, но делала вид, что ей это безразлично. Все равно с кем танцевать. Он пытался с ней разговаривать — она тихо смеялась, умирая. Она умирала — он выздоравливал. Это было как-то зависимо друг от друга — потерять ее, но остаться живым.

Он был не согласен, но тогда надо погасить свечу, уйти с бала. А он ни за что не хотел остаться в темноте.

Бал шумел, как деревья. Он смотрел на бал откуда-то сверху, высокий, как свеча. Смотрел с хоров. Ни одного лица он не различал. Только плечи, плечи, плечи. На них хотелось непрерывно смотреть. Они были выставлены для него. Они были своды. Они галдели, как цыгане.