Нагиб Махфуз - Зеркала

Помню, на похоронах Гаафара Халиля в 1950 году он сидел между Редой Хаммадой и мной. Мы говорили о том, как радуется страна возвращению «Вафда» к власти, но Салем охладил наш пыл:

— Сейчас ни одна партия, как бы популярна она ни была, не в состоянии контролировать обстановку, — сказал он.

О Соединенных Штатах он говорил как о воплощении мирового зла.

— Только коммунизм может принести спасение миру, — заявил Салем в заключение.

Когда он ушел, Реда Хаммада сказал мне:

— Пожалуй, нет другого человека, которого бы все так единодушно ненавидели.

— Однако он искренен в своих убеждениях и не преследует корыстных целей, — решительно возразил я.

После победы июльской революции 1952 года в концепциях Салема Габра, логически стройных и завершенных, стали обнаруживаться странные противоречия. Внешне он занимал именно ту позицию, которой от него ожидали и которая была понятна и друзьям, и врагам. Он работал в газете, созданной новым режимом, и отдал свое перо делу революции. Только самым близким людям признавался в мучивших его сомнениях, которые в конечном счете заставили его уйти в себя, перестать быть по-настоящему откровенным. Салем восторженно приветствовал свержение монархии, считал это величайшим событием. Но в тесном кругу разочарованно заявлял:

— Один король ушел, а на его место уселось несметное множество новых королей.

Он радовался уничтожению феодализма и ограничению земельной собственности, но это не мешало ему утверждать:

— Суть аграрного вопроса в том, быть или не быть собственности. А распределение земли между крестьянами только усиливает частнособственнические инстинкты, оставленные нам в наследство веками угнетения.

Когда же были распущены политические партии, к которым Салем всегда питал такую неприязнь, он вдруг непонятно почему стал оплакивать «Вафд».

— Как же теперь страна будет обходиться без массовой партии? Временно пожертвовать свободой ради будущего вполне разумно, но мы остались без свободы, и неизвестно, что нас ждет в будущем, — сказал он.

После того как правительство разгромило организации и коммунистов, и «братьев-мусульман», Салем Габр заявил:

— Наши лидеры подавляют активные силы нации. На кого же они будут опираться, проводя свою политику? Остались одни чиновники. Здание, которое собираются у нас построить, будет стоять на фундаменте из соломы.

Не обошел он критикой и коммунистов. Сочувствовал им лишь тогда, когда они подвергались арестам и сидели в тюрьмах. А в конце концов я убедился, что он странный человек, чье призвание — вечно быть в оппозиции, и то лишь исключительно из чувства противоречия. Он коммунист, когда в стране существуют феодальные порядки, но сто́ит на смену им прийти более прогрессивному режиму, как он становится консерватором. Мое мнение подтвердилось, когда Советский Союз поддержал нашу революцию и оказывал ей помощь и в мирное, и в военное время. Вот тогда я и услышал от Салема Габра весьма поразившее меня высказывание.

— Конечно, коммунистический строй — это великое завоевание. Но что представляет собой в коммунистическом обществе человек? Это не живой, мыслящий индивид, а автомат! — заявил он с удрученным видом.

— Почему же наши соотечественники так стремятся эмигрировать в Соединенные Штаты? — спросил он меня как-то явно с вызовом.

— Еще бы, — не скрывая иронии, ответил я, — ведь их там ждут хлеб и свобода.

— Не будь узколобым националистом, — сказал он сердито. — Жизнь без свободы на самом деле ничего не стоит.

— Эту истину я впервые услышал именно от тебя, — засмеялся я.

Все больше распаляясь, Салем воскликнул:

— Мы мертвы… мертвы! И неизвестно, когда воскреснем!

— Иногда мне бывает трудно тебя понять, — сказал я ему откровенно.

— Я выражаюсь абсолютно ясно, — ответил он, — а вы привыкли к тому, чтобы вам все долго объясняли и без конца разжевывали.

О смерти его возлюбленной-француженки я узнал случайно, спустя несколько дней, когда ее уже не было в живых. Отправился к нему домой, на улицу Каср ан-Нил, но нашел квартиру запертой. В редакции газеты его тоже не было. Позднее выяснилось, что сразу после похорон Салем уехал в Асуан и провел там в одиночестве целый месяц. Вернувшись, он с обычной энергией окунулся в жизнь, но лицо его еще долго носило печать перенесенного горя. Никому не позволял он вмешиваться в его личные дела и никогда не говорил со мной ни о возлюбленной, ни о семье. Не рассказывал Салем и о своем детстве, словно его вполне устраивало быть человеком без каких-либо примет. Как-то я все же спросил его, не раскаивается ли он в том, что не женился и не обзавелся детьми.