Сергей Саканский - Когда приходит Андж

Не к Гюльчатай, как он считал раньше… Таким образом, понятия — Гюльчатай — сестра — любовь — смерть — вступают друг с другом, так сказать, в синонимические отношения.

Смерть героя со стороны выглядела бы нелепой, трагической случайностью, если бы не была столь ожидаема и неотвратима. Ее причины лежат вне сюжета и, с точки зрения самой рассказываемой истории, совершенно необъяснимы.

Сам момент смерти наступает в то время, когда авторское «Я» принадлежит Сухову, начальнику палеонтологической экспедиции, бывшему любовнику Гюльчатай.

В этом есть некий фокус, так называемый стаканизм, не сразу бросающийся в глаза. Каким образом мы можем наблюдать глазами другого персонажа смерть авторского «Я», если из самого текста романа ясно, что все посторонние «Я» ничто иное как представление или даже галлюцинация первого?

Может быть, смерть вообще — есть нечто несуществующее?

Тем не менее, товарищ Сухов, в присущей ему сдержанной, не лишенной доброго народного юмора манере, повествует об этом несчастном случае, даже подробно рассказывает в очередном письме к своей далекой супруге, как один из его рабочих залез в бетономешалку, чтобы пропустить там стаканчик вина, а другой, не подозревая об этом, бетономешалку включил. Как ни странно, именно Сухов ближе, чем все остальные, принимает к сердцу эту неожиданную смерть, вероятно потому, что она произошла в рабочее время, во вверенной ему экспедиции…

А как же Гюльчатай?

Ну, Гюльчатай к тому времени принадлежит Аристарху, придурковатому землекопу из Астрахани, который когда-то поступал во ВГИК, хотел стать кинорежиссером, но, медленно спиваясь, оставил эту мечту…

Гюльчатай всегда любит другого.

Печальную, поучительную историю рассказала Стаканскому его квартирная хозяйка, женщина необычайно высокого роста, когда Стаканский, оказавшись после всего этого в Ялте, зимой, устроился на удобной женственной скамейке в тени туй…

Последние годы жизни муж ее много и омерзительно пил, перестал обращать внимание на подрастающую дочь, пачкал простыни. Выпив, он становился каким-то пельменным, сметанным, масляным. Раз в субботу жена взяла бутылку коньяка, бутылку шампанского Абрау-Дюрсо и бутылку необычайно вкусного массандровского муската.

— Друг мой, обратилась она к мужу, — твоя пьяная жизнь мне решительно надоела, и я готова принять самые серьезные меры. Как правило, ты выпиваешь рано поутру, со своими сомнительными друзьями, и пьешь гадкие плодовоягодные вина. Не лучше ли выпивать вечером, пить высококачественные виноградные вина и разделять компанию не с какой-нибудь рванью, а со мной, твоей законной женой? Не отправиться ли нам с тобой в лес по случаю выходного дня, расстелить одеяло на самом краю скалы и, выпив, полюбоваться видом Южного Берега с высоты птичьего полета?

Иван сразу почуял недоброе: глаза жены светились странным желтоватым огнем, она говорила, покусывая ноготь большого пальца и пристально глядя исподлобья в глаза жертвы.

Надо быть бдительным, подумал он, хватаясь за упругие побеги метельника, когда они уже поднимались по Солнечной тропе. Пахло птицами.

Иван карабкался по склону, выбрасывая из-под подошв крупные комья земли… Бдительным, думал он, оглядываясь на жену, которая торжественно шла за ним, как сказуемое за подлежащим, высокая и прямая, бережно, словно ребенка, неся на руках скатанное одеяло.

Он мой, мысленно повторяла она, глядя на небольшое, темное, упорно ползущее вверх существо. Вот он — мой мужчина. И солнце, ниспадая с высоких уступов Учан-Су, утомленное, вновь обретает серебро и покой в гладких волнах Караголя… Или Кара-Чорба… Вот мой мужчина!

Они миновали Пьяную Рощу, вдоволь надышавшись спиртовыми сосновыми смолами, Иван захмелел, ему показалось, что жена будет милосердна к нему, но при переходе через Большой Каньон, на могучих крыльях спланировав, орел насрал ему на голову, и остаток жизни нагло преследовал Ивана острый, утомительный запах птиц.

С каждым своим шагом Иван становился все меньше: Аграфена как бы поглощала его по мере подъема. Медленно и торжественно восходя по Чертовой лестнице, она уже видела под ногами лишь мелкую торопливую букашку.

— Довольно! — вдруг сказала Аграфена и с глухим стуком сбросила наземь свою ношу: расписную торбу с продуктами, одеяло в скатке и — таинственную гитарообразную вещь, слишком тщательно упакованную, чтобы быть настоящей гитарой.