Сергей Саканский - Когда приходит Андж

На четвертый день начальник полиции не выдержал и позвонил в воинскую часть — ответом ему были длинные гудки, как по официальному, так и по секретному номеру.

Вечером пятого дня в порт после штормового перерыва прибыл рейсовый катер, капитан быстрым шагом, ни с кем не здороваясь, направился в префектуру, но не найдя никого на месте, пришел в полицейский участок, где и рассказал весьма странную историю.

Неделю назад, делая рейс на Керчь, который проходил, как известно, мимо уютных пляжей Запретной Зоны, он увидел у самой воды группу спящих на песке солдат, уже тогда отметив довольно странную деталь, а именно: загорали они под проливным дождем. И вот сейчас, на обратном пути, он мог бы поклясться, что они все так же и лежат там, на ветру и, скорее всего, не спят и не загорают вовсе, поскольку слишком уж их раздуло, и вороны клюют их лица.

Начальник полиции, несмотря на то, что был от рождения полным идиотом, сразу все понял — и гробовое молчание птиц, и дохлых уток в затоке реки, и собственные нарывы…

Тотчас же в строжайшей тайне собрались все именитые люди острова — депутаты, уголовники, бизнесмены, фотомодели, даже один журналист — и, погрузившись в катер, отчалили на материк, и почти все они спаслись в клиниках Крыма, а безмятежные сельчане допили свое вино и забылись последним сном. Смерть протекла по мутным водам Шумки, спустилась по склонам балок, запалила души адским огнем, и в то время, как на башне Обсерватории умирал последний житель Таурики, неврастеник-профессор, в глубокой пещере Южных гор корчился в муках Двувога — галлюцинация, уже не нужная никому.

Хотя книга была напечатана со значительными купюрами, ее двадцатипятилетний автор ликовал: он бегал по киоскам, скупал журналы, находя все новые потоки грязи, которой поливала его критика.

Это была явно клеветническая книга. Это была откровенная, пародирующая сама себя клевета, не только на Советский Союз, его будущее, но и на человека вообще, на мир в целом. «Если они, — написал Стаканский в предисловии к повести, — именуют клеветой неугодную им всего лишь правду, то интересно будет представить теперь, какой эффект произведет именно клевета, настоящая, намеренная, тонко рассчитанная клевета?» Это действительно был единственный в своем роде пример использования клеветы как литературного метода, и от некоторых мест «Таурики» благосклонного читателя должно было просто тошнить.

«Молодой автор представил нам скверно пахнущий образчик дурного вкуса, — писал “Новый мир”, — он небрежно распоряжается с русским языком, пропускает запятые и часто теряет сказуемое порой обстоятельство места с образом действия прямолинейно…»

Замечательным было то, что даже диссидентская общественность приняла новую антиутопию в штыки. «Ни единого просвета, ни одной мало-мальски спасительной щели, куда можно юркнуть, подобно гоголевскому таракану, из этой мрачной, насквозь надуманной действительности. Мое глубокое убеждение, — продолжал некий А.К. в эмигрантском журнале “Суть”, — что литература и искусство вообще должны утверждать высокие гуманистические идеалы, вести от тьмы к свету, а здесь, в этой изнуряющей прозе (не лишенной, впрочем, некоторого чисто литературного шарма) прослеживается только одна “высшая” цель — дать читателю право сойти с ума, вместе с автором и его героями…»

М-да. Тоненьким карандашом правя свою рукопись, Стаканский с беспокойством думал, что нет ни одного человека на свете, которому он может ее показать, впрочем, как и многие, если не все свои сочинения. Друзей у Стаканского не было, о чем он знал всегда, но особенно остро почувствовал это сейчас, когда готовая, приятно без помарок отпечатанная рукопись, лежала, тяжелея, у него на ладони.

(Стаканский посмотрел на свою руку и подумал, какая она загорелая, жилистая, сколько еще твердых как камень книг сделает эта рука… В самом деле, так ли часто на протяжении жизни человек вот так пристально, вдумчиво смотрит на свою руку? В следующий раз, уже через много лет, когда мой дядя посмотрит на свою руку, она будет бледная, слабая, все свое сделавшая, и будет это за какие-нибудь несколько часов до его страшной смерти…)

Вздохнув, Стаканский запер никем не читанную рукопись в потайной ящик стола. Достаточно было самого существования книги.

Там, в этом укромном ящике, нашли свое прибежище расхристанные, непричесанные, почти всегда неоконченные его опусы: ранняя лирика, увековечившая и Аню Колобкову, и других, каких-то безымянных девок, сказки, фантастическая трагедия из Средневековой жизни, санская повесть, фрагмент из которой уже нашел место на этих страницах, а также юношеский роман «Головокружение», в меньшей степени неоконченный, чем все остальное, поэтому о нем стоит поговорить особо.