Сергей Саканский - Когда приходит Андж

– Кто пошел? — проговаривает гость, отчаянно сознавая, что видел не галлюцинацию, а нечто существующее.

— Ну, Двувога — на пристань пошел, встречать… — рука с графином издает умиротворенное бульканье.

— Вога?

— Ну да — вога, вога, — хозяин делает жест, будто вынимает из ушей огурцы. — У него две такие зеленые воги на голове, потому и Двувога… А ты что? А ты… — хозяин внимательно смотрит на гостя, глаза его сужаются, гость залпом выпивает стакан, часто кивает:

— Да-да, конечно. Двувога. Конечно.

— Говорят, там есть еще тревоги, шестивоги… — хозяин, выпив, вытаскивает из ушей еще несколько пупырчатых огурцов. — А у нас вот Двувога — другого нет… А в Москве? Как там в Москве?

— В Москве, — говорит жилец. — В Москве.

Ему становится дурно и его укладывают спать на железной кровати, в саду под деревьями. Время действия — август, внезапно он просыпается и видит метеорный дождь в небесах, и видит спелые сливы на одеяле, он механически берет малиновый плод и начинает есть.

Утро. Ночью ему уже отрезали большой палец на ноге — культяпка старательно перевязана свежей тряпицей, ему не очень больно.

Хозяин, думает он, смотрел на это как на само собой разумеющееся, словно проезжающий грузовик. Опасно было бы показать свое незнание, то есть, отличие от других. Следовательно, спросить будет не у кого. Бежать, немедленно бежать отсюда!

Но бежать некуда, когда твои документы у начальника экспедиции и ты подписал договор, что остаешься тут до конца сезона.

Стаканский копает. Он любит загорелую археологиню. Он бродит по таманскому берегу, размышляя о Лермонтове. Нет здесь ни высоких скал, ни расселин — лишь песок да глина, и море такое мелкое, что в пятидесяти саженях от берега от силы по пояс, и вся его повесть вранье, но все же гениальна…

Как Лермонтов, думает он, как Лермонтов, с его изощреннейшим, неповторимым самоубийством… Сначала разделить себя на две части и написать роман с двумя героями — один убивает другого. Или нет, сначала написать роман, потом увидеть в себе двоих и ужаснуться. Подробно и захватывающе выписать образ своего убийцы, затем найти живого кандидата, сложной системой хитростей заманить его, привести к барьеру, заставить сыграть роль героя пятого акта, палача своего — это ли не самоубийство самоубийств? Оригинальнее трудно придумать… Почему же до сих пор продолжаются пошлые банальные самоубийства, во имя чего, если форма исчерпана?

Вскоре выясняется, что Двувога весьма безобиден: он ходит, переваливаясь, по острову или подолгу сидит на берегу, бросая камушки в море, иногда кажется, что он существует лишь для забавы местных ребятишек — они кружат вокруг него хороводы, дергают его за длинные воги, ошпаривают из-за угла кипятком.

Иногда Двувога съедает кого-нибудь, разламывая и глотая крупными кусками, давясь и сплевывая кровавые кости, но чудесным образом жертва в тот же миг возникает на другом конце острова, целой и невредимой: пожираемому этот акт даже не причиняет боли — вот склонилась над ним огромная голова, черный многозубый рот, воги, поднятые вверх в похотливой эрекции, а спустя минуту он уже сидит за столом в компании друзей, как ни в чем ни бывало пьет, ест, дрочит и наслаждается жизнью.

Чудный остров, эта никогда нигде не существовавшая Таурика, разделенная надвое узкой извилистой рекой, таинственно вытекавшей из Запретной Зоны, — холмистая Таурика, разворачивающая пешеходу геометрию своих виноградников, намекая, что здесь он может насмерть упиться дешевым вином, — гостеприимная древняя Таурика, предъявляющая свои амфоры и кости, свои чудесные развалины, красноречиво свидетельствующие о том, что некогда здесь жили люди, неизмеримо более счастливые, чем мы.

(Стаканский поднял голову и поверх бумаги да пера посмотрел на водорослями заваленный берег, катер вдали, неумело играющий роль рыбацкой шаланды, и его вдруг захлестнуло чувство утраты, замешанное со щемящей радостью — ведь какая удивительная, красивая страна, Россия, ее медленные реки и ее реки быстрые, горы молодые и горы древние, темносиние русские сумерки… И как оно все было загажено, засрано этими тупыми тварями, превращено в гигантскую помойку, кладбище, а ведь какая была когда-то изумительная страна… И планета… Третья планета системы, полная голубого кислорода, безраздельно принадлежащая деревьям, зверям и птицам, и эти воды, полные сверкающих медуз… Пока не пристала к ней неистребимая зараза, пока в куске метеорита, в безобидном на вид углистом хондрите не упала сюда смертоносная сперма разумной жизни…)