Рейчел Джойс - Невероятное паломничество Гарольда Фрая

— Ты взял и сделал такое… И если твоя попытка найти выход, когда ты сам не был уверен, что дойдешь, — если это само по себе не маленькое чудо, тогда я не знаю, как еще это назвать…

Губы не слушались ее. Она заключила лицо Гарольда в свои ладони — оно стало близким настолько, что его черты расплылись под ее взглядом, и она могла рассмотреть только свое чувство к нему.

— Я люблю тебя, Гарольд Фрай, — шепнула она ему. — Вот чего ты добился…

Куини всмотрелась в затуманенный мир перед нею и обнаружила в нем нечто непривычное, чего не было раньше. Она прищурилась одним глазом, стараясь придать зрению резкость — в воздухе висело что-то розовое, светящееся. Оно крутилось туда-сюда, отражаясь от стен мириадами цветовых бликов. Зрелище было очень красивым, но долго наблюдать за ним показалось ей утомительно, и Куини скоро отвлеклась.

Она была близка к небытию; миг — и ее не станет.

Кто-то приходил к ней, потом снова ушел… Какой-то хороший человек. Не из сиделок, хотя все они тоже очень добрые. И не отец — кто-то другой, но такой же сердечный. Он что-то говорил о походе, и вправду — теперь она вспомнила, — он пришел к ней пешком. Но ей не удалось припомнить, откуда именно. Может быть, просто с автостоянки… В голове у нее гнездилась боль, и Куини хотелось попросить воды; да, она позовет кого-нибудь, сейчас-сейчас, но пока можно просто полежать, вот так, тихонечко, побыть в покое… И поспать.

Гарольд Фрай… Теперь она вспомнила. Он приходил попрощаться.

Когда-то ее звали Куини Хеннесси; она была счетоводом и писала безукоризненным почерком. Она не раз влюблялась, а потом теряла любовь, как это всегда и бывает. Она слегка потеребила жизнь, немного поиграла ею, но жизнь — верткая шельма, и настал момент, когда надо закрыть за собой дверь и уйти, оставив все позади. Жутковато было думать об этом в последние годы… А теперь? Уже не так страшно. Совсем не страшно. Она так устала… Куини прижалась лицом к подушке, чувствуя, что в тяжелеющей голове распускается что-то подобно цветку.

Ей вдруг явилось давно позабытое воспоминание. Оно подступило совсем близко, дохнув на нее своим ароматом. Куини увидела себя в доме своего детства; в красных кожаных туфельках она бежит вниз по лестнице, а отец окликает ее — или это тот добрый человек, Гарольд Фрай? Она торопится, смеясь на бегу, ей очень весело. «Куини! — выкрикивает он. — Ты там?» Она видит его высокий силуэт против света, а он все зовет и озирается, ища ее взглядом где угодно, но только не там, где она есть на самом деле. У нее перехватило в горле. «Куини!» Ей уже хочется, чтобы он поскорее отыскал ее. «Ты где? Где же эта девочка? Ты готова?»

«Да», — отвечает Куини. Свет бьет ей прямо в глаза; даже за прикрытыми веками ощущается, какой он серебристый. «Да! — откликается она уже громче, чтобы он наконец услышал. — Вот она я!» У окна что-то качнулось, осыпая палату потоком бликов.

Она приоткрыла рот, чтобы вдохнуть поглубже, но воздух исчез. Вместо него в Куини проникло нечто иное, легчайшее, как само дыхание.

Морин восприняла новость довольно спокойно. В гостинице у побережья она сняла двухместный номер. Вначале они вдвоем немного перекусили, а потом она наполнила для Гарольда ванну и вымыла ему голову. Затем Морин аккуратно сбрила мужу остатки бороды и увлажнила его кожу кремом. Подстригая Гарольду ногти и отскребая с его ног мозоли, она призналась ему во всех неблаговидных поступках из прошлого, в которых горько раскаивалась. А он рассказал ей о своих. У него, судя по всему, начиналась простуда.

После звонка из хосписа Морин взяла Гарольда за руку и слово в слово передала ему то, что сказала сестра Филомена: Куини перед кончиной выглядела умиротворенной. Точно спящий ребенок. Одной из монахинь почудилось, будто перед смертью Куини звала кого-то и тянулась к нему, вероятно, к очень близкому человеку. «Но сестра Люси еще молода», — тут же обмолвилась сестра Филомена.

Морин спросила Гарольда, хочет ли он побыть один, но он покачал головой.

— Сходим к ней вместе, — предложила она.

Тело уже перенесли в зал, примыкавший к часовне. Они шли вслед за молодой монахиней и молчали, потому что слова в такой момент все равно вышли бы натужными и надломленными. До Морин долетали обычные звуки хосписа: приглушенные голоса, переливы смеха, журчание воды в трубах. На мгновение снаружи донеслись птичьи трели — или звуки хорала? Ей казалось, что она попала в святая святых некоего незнакомого мира. У закрытой двери они остановились, и Морин снова спросила, хочет ли Гарольд остаться один. Он опять покачал головой.