Дельфин де Виган - Отрицание ночи

Мы прожили там четыре года, два года с Тибером и два без него. То ли Люсиль его бросила, то ли они просто расстались. Для Люсиль Тибер являлся всего лишь точкой отсчета, переходным периодом. Жюльен, его сын, продолжал жить с нами до самого переезда.

Я смутно помню два года без Тибера. Люсиль тогда общалась с новыми людьми, многие старые знакомые пропали.

Люсиль без памяти влюбилась в Небо, и тот до конца маминых дней считался ее великой несчастной любовью. Небо, итальянец по происхождению, с черными волосами и зелеными глазами, обладал неоспоримым магнетизмом. Его называли любимцем женщин, мужчиной, который ни к кому не привязывается, мужчиной со скандальной репутацией, недоступным мужчиной. В течение нескольких месяцев Небо проводил вечера у нас дома, на нашем белом паркете, иногда приводил друзей, но не пытался подружиться с нами. Я слушала разговоры взрослых, имена, которые они произносили – Фрейд, Фуко, Вильгельм Райх, – пыталась запомнить непонятные аббревиатуры.

Эстель Рамо торжественно приняла причастие и получила в подарок часы и кружевной лифчик. Я впала в истерику и потребовала, чтобы меня немедленно записали в церковную школу. На это мама ответила, что, во-первых, ни в какую церковь я не пойду, а во-вторых, у меня еще не выросла грудь.

Когда нас обокрали, взяли мамины украшения и проигрыватель, Люсиль решила навести в доме порядок и велела нам прибраться в комнатах.

Вскоре Люсиль поступила на работу к производителю кожаных сумок разных расцветок.

Небо оставался с Люсиль несколько месяцев, затем бросил ее. После его ухода мама никак не могла взять себя в руки, ее печаль разрывала мне сердце, казалась мне ненормальной и загадочной.

Мир вокруг нас вдруг стал уменьшаться, матрасы уже не выглядели ярко-зелеными, с паркета тоже постепенно сходила краска.

Люсиль уходила рано утром и возвращалась поздно вечером, мы играли в мяч на розовых дорожках, слушали Ринго и Дейва на портативном электрофоне, подстригали волосы куклам. Между выходом из школы и появлением в доме Люсиль царило блаженное время детства, время бродяжничества, время, когда для полноты жизни было достаточно хрустящего леденца, время, когда минуты просачивались сквозь наши липкие пальцы, и мы думали, что впереди – вечность.

Иногда по вечерам на мосту над железной дорогой в бледном свете фонарей, выстроенных один за другим, словно члены принимающей делегации, мы ждали поезд, который привозил маму из Парижа. Несмотря на всю нашу безмятежность, мы начинали понимать: Люсиль что-то гнетет – усталость ли, одиночество ли – что-то, против чего мы не могли бороться.

В последнее лето, которое Жюльен провел с нами, Люсиль отвезла нас в Изер, где сняла дом. На автотрассе зелененькую машинку остановили жандармы. Кажется, наша развалюха то ли слишком состарилась, то ли барахлила, в общем, возникли проблемы. Люсиль громко возражала, отстаивала свою точку зрения, говорила много сложных слов. А потом вдруг совершенно неожиданно мама закрыла лицо руками и расплакалась. Жандармы нас отпустили.

В коммуне Бланден, в огромном доме, затерянном среди полей, Люсиль начала рисовать. Она привезла с собой акварель, чьи цвета – сиена, ярко-алый, синий кобальтовый – меня зачаровывали. Мы познакомились с Марселем, местным фермером. Тридцатилетний парень жил с родителями и никогда не хотел жениться. Однажды он провозился с нами все лето, научил доить коров, катал на тракторе, показывал конюшни. Мы считали его своим героем.

В конце месяца мы вернулись в Йерр, чтобы собрать вещи. Люсиль решила покинуть старый дом, и Жюльен переезжал к матери. Мы оставили после себя изрисованные стены, облупившийся паркет, заросший сорняками дикий сад.

Мы попрощались с мадам Рамо (соседкой) и мадам Жильбо (матерью моей подружки Сандры), мы пообещали писать и звонить друг другу, ездить в гости и не теряться.

Люсиль произвела на детей нашего квартала неизгладимое впечатление, о котором они позже нам поведали. Люсиль выглядела моложе, чем другие родительницы. Она носила легкие платья, высокие каблуки, работала в Париже и радовала глаз изящной походкой.

Когда Люсиль говорила о других матерях или обращалась к ним (даже зная их имена), она всегда официозно произносила «мадам Рамо» или «мадам Жильбо». Слово «мадам» таило в себе особое почтение к возрасту и, мне кажется, обозначало женщину, которой Люсиль так никогда и не стала, а именно – добропорядочную, принятую обществом и утвердившуюся в своих правах.