Юрий Черняков - Анклав

Казалось, тройка по сочинению, что еще нужно, чтобы сбылись самые потаенные страхи: да, он самый неудачливый из посредственностей и самый посредственный среди неудачников.

Он стал выбираться из толпы абитуриентов, наступая на чьи-то ноги и стараясь не наткнуться на взгляд такого же горемыки. Вдруг услышал чей-то рокочущий бас, каким объявляют о начале войны или о ее окончании, а затем увидел группу «стильных» мальчиков и девочек, к которым невольно прислушался.

В этой атмосфере общего уныния и разочарования они громко, как если бы кроме них здесь никого больше не было, обсуждали: у кого будем обмывать? У Робика свободная дача, но пилить туда сорок кэмэ, в такую жару неохота, у Ромы предки до вечера торчат в гостях, а значит: «Даю гарантию — раньше Германна к старой графине не нагрянут, но его „Грюндиг“ нуждается в ремонте, там нужно заменить лампу, а ее здесь не достанешь».

Обладателем дикторского баса был тот самый Робик, настоящий карлик с бакенбардами, с самым высоким напомаженным коком и на самой толстой каучуковой подошве, уверенно державший за талию девицу с ангельским личиком и выше его на голову.

«Да это же Боб! — услышал Саша сзади чей-то голос. — Ну, помнишь, он представлялся: внук посмертно реабилитированного наркома? И, когда все нажрались, изображал „Крошку Цахеса“? Ты же под стол уполз! А это его Лиза, ну да, та самая, я тебе рассказывал…»

Саша не сводил взгляда с Лизы — никогда он не видел столь нежного и точеного лица.

Ее безразличный, безоценочный взгляд мазнул по лицам подобно тусклому лучу фонаря, в котором сели батарейки.

Он уже было совсем собрался уходить, когда увидел знакомого по газетным и журнальным портретам маститого писателя Т. и услышал его негромкое восклицание: «Боже, кого я вижу! Робик, Лизочка, вы ли это? Как вы выросли и похорошели!»

Безусловно, этот комплимент полностью относился к Лизе, ибо представить себе Боба еще более уродливым и низеньким было затруднительно.

Тем не менее он убрал руку с ее талии, чтобы обменяться с Т. рукопожатием, а она изобразила фигуру узнавания — приоткрыв ротик и сделав небрежный книксен.

«Не забыли еще, как я учил вас плавать в Коктебеле? Как мы с моей Оленькой и вашими родителями поднимались на Карадаг? Кстати, Лизочка, ты в чьем семинаре, у Петра Григорьевича или у Якова Савельевича?»

«Я у Мирона Александровича».

«Так ты теперь стихи пишешь? А пьесы совсем забросила? Передай ему, что я обязательно приду тебя послушать!»

Т. откланялся, а мальчики и девочки из окружения Лизы и Боба сменили тему — наперебой принялись перемывать косточки своих руководителей семинаров, обнаружив изрядные познания в том, что касалось их привычек и склонностей.

При этом нашли, что Лизе повезло больше других.

В дверях Саша услышал чей-то громкий, срывающийся от обиды голос и обернулся.

Невысокий курчавый парнишка, только что безуспешно искавший себя в списках, забрался на стол и принялся громко читать свои стихи.

«Ха! — пробасил Боб. — Если этот чувак думает, что он Данте, тогда я Дантес!»

Его окружение громко заржало. Стихи, действительно, были не в жилу.

Саша хлопнул дверью и окунулся в бензиновое марево московского лета.

Дома мать не скрывала облегчения: ну, наконец-то, теперь эта блажь пройдет и он займется делом. Тетя Лида, прежде ей поддакивающая, вдруг жалостливо охнула, прикрыв рот рукой, и спросила, на чем он срезался. Неожиданно для себя он ответил, что не знал, кто такой Крошка Цахес.

«Ну как это можно не знать? — удивилась она. — Хоть бы меня спросил…»

И принесла ему сборник сказок Эрнста Теодора Амадея Гофмана.

Он устроился на работу в строительное управление, где мать подрабатывала уборщицей, поступил в строительный техникум и одновременно принялся наверстывать упущенное за три года армии, подстегиваемый безденежьем, любовным голодом и графоманским честолюбием.

Однако столь разнородные желания совмещались плохо: девушки, деньги и рукописи не возвращались.

Но его это лишь распаляло и подстегивало, усиливая нетерпение. Ему хотелось всего и сразу: проснуться знаменитым, жениться с квартирой, — и с еще большим рвением он сочинял и заводил новые романы, неизменно заканчивающиеся отказами, пощечинами и редакторскими корзинами.

Так и жил в одной комнате с рано состарившейся матерью и в одной квартире с тетей Лидой. Они одинаково переживали его неустроенность, смолкали, когда он заходил на кухню, или переводили разговор на другую тему.