Юрий Черняков - Узбекский барак

— А подвижки? — поинтересовался Игорь Андреевич. — Подвижки есть?

— Конечно, есть, — сказал генерал после некоторой паузы. — Да вы не волнуйтесь, спите спокойно. Поймаем, никуда не денутся.

Это запечатление было самым неясным, размытым и фрагментарным. Наверняка сказывалась накопившаяся усталость доктора Фролова. Отдельные эпизоды, однако, были четкими, поскольку Игорь Андреевич их не забывал.

Мать торопилась, тащила его, больно сжимая руку. Перед глазами расплывалось от слез, но он узнал, едва началось это запечатление, все те же бараки, следы гусениц и провода на покосившихся столбах, обвисшие под тяжестью низкого серого неба.

Издалека слышен рев и вой танковых двигателей. Когда это было? Судя по всему, война уже закончилась — инвалидов и пленных почти не видно.

Они шли по центральной улице М-ска. Здесь несколько каменных домов, увешанных красными флагами и портретами. Похоже, это канун октябрьских праздников. Теперь они шли мимо нелепого городского фонтана. У амуров — их еще четыре — отломаны детородные органы, а русалкам, наоборот, пририсованы.

Он перестает хныкать, глазеет по сторонам, и мать останавливается. Она встряхивает его руку, усаживает на скамью, садится рядом. Сейчас он вплотную видит лицо матери — по-прежнему привлекательное, исхудалое, нервное, с ранними морщинами.

— Ты видишь этот дом? — мать показывает на дом дирекции. На его стенах, в местах, где отвалилась штукатурка, проглядывал красный кирпич.

Он прерывисто вздохнул, как после долгого плача.

— Ты бы хотел там жить?

— Да… — кивнул он.

— Там только что освободилась большая, теплая и сухая комната! — Мать говорила негромко, оглядываясь по сторонам. — В этой квартире есть еще небольшая комната и только одна семья соседей! Там водяное отопление, а это значит — не надо доставать торф и дрова! Уборная там же, в квартире, тебе не придется бегать на улицу! Если переедем туда, мы вырвемся из этого проклятого барака!

— А скоро переедем?

— Все зависит от Вовочкиной мамы. Сейчас мы к ней идем. Я тебе уже говорила. У него сегодня день рождения. Поэтому я прошу: поиграй с ним, пожалуйста!

— Не хочу… — захныкал он.

— Послушай… Думаешь, мне туда хочется? Думаешь, мне там приятно? Я так намучилась с твоими болезнями! — Ее голос дрогнул, она отвернулась, вытерла глаза. — Я знаю, ты не выносишь Вовочку… Но он же не виноват, что таким родился.

— Мам, не плачь…

Они вошли в дом дирекции — гулко хлопнула дверь подъезда, в нос ударил запах кошачьей мочи — поднялись на третий этаж, там открытая дверь, возле которой курят. В полутемной и душной передней много пожилых, толстых женщин, несколько мужчин.

Из дальней комнаты доносятся голоса детей… Мать с кем-то разговорилась, слов не разобрать, но, судя по тону, она перед кем-то оправдывается…

— Никак наш Игорек с мамой пожаловали! — раздался из глубины комнат низкий, почти мужской голос, и навстречу вышла сама хозяйка, Нина Константиновна, высокая, костистая, с темными усиками на верхней губе и будто провалившимися тусклыми глазами.

— А мы вас заждались. Уже думали, совсем не придете! Вовочка так хотел увидеть Игорька, вы просто представить не можете! Сидит, чуть не плачет, ничего в рот не берет, все спрашивает, скоро ли придет.

И сразу женщины, ее окружавшие, усердно закивали, точно голодные куры, которым отсыпали зерна: да-да, совсем ничего не ест.

Немигающие глаза Нины Константиновны реагировали отдельно от хозяйки.

Игорь Андреевич вспомнил, что рассказывала о ней мать. На заводе парторг Нина Константиновна Салтанова, прозванная Салтычихой, появилась перед концом войны. Однажды мать слышала, как при всех она накричала на директора и его окружение. Еще про Нину Константиновну говорили, будто мужа, заводского военпреда, она выгнала сначала из дома, а потом с завода. Он крутил амуры с молоденькими работницами ОТК.

Игорь Андреевич поймал себя на том, что если сорок с лишним лет назад ему совсем не хотелось видеть Вовочку, то сейчас, напротив, испытывал он нетерпеливое любопытство.

И вздрогнул — тогда и сейчас, — едва его увидел. Вовочка — типичный даун с покатым лбом и отвисшей челюстью — был особенно омерзителен в своих ярких и дорогих обновах, сидя во главе стола рядом со сверстниками.

С его нижней губы свешивается коричневая от шоколада слюна. Как всегда, Вовочка жует не переставая и тем опровергая сетования по поводу потери аппетита. А недоеденные пирожные и конфеты, доставленные из Свердловска, протягивает, требовательно мыча, окружающим.