Владимир Ионов: …А родись счастливой

— Чего при мне?

— Мыл-то?

— Ты чего? Просто она смеялась потом на эту тему. Я им иногда столько «шампнского» прямо с завода привозил — за неделю не выпьешь. А тут нам дадут чего с собой взять? Ты не припас?

— Надо у Митрича спросить. Дадут, должно.

— Вот так, Стёпа! — Кащей толкнул Степана в могучее плечо. — А у нас с тобой зубки мелковаты, потому и глазки зарить на Любу нечего, понял?

— Я им тоже много чего возил, ну дак и чего из этого?

— Значит, не понял. — Кащей выжидательно улыбнулся. — Ну, и хорошо, целей будешь.

За столом уже становилось шумно, ибо слов и тостов во светлую память Анатолия Сафроновича сказано было много, и теперь мало кто слушал очередного оратора, больше говорили между собой и о своём. Одна Люба продолжала держаться в изначальном образе, так и не притронувшись к питью, к закуске. Сидевший рядом первый секретарь райкома время от времени наклонялся к ней с тихим советом:

— Любовь Андреевна, вам бы выпить чего-нибудь — это снимает напряжение.

Она не отвечала. Да и не надо ей было снимать напряжение, потому что в таком состоянии она лучше, даже не поднимая глаз, чувствовала, что происходит наискосок от неё, где сидит Альбина Фёдоровна с сыновьями, и почти догадывалась, хотя и не слышала, что говорят между собой братья.

В конце концов, Люба изнемогла от этой натянутости и попросила соседа постараться свернуть поминки.

— Да, пожалуй, — тихо согласился он, — а то скоро начнут вспоминать любимые песни покойного, а потом, глядишь, скажут, что он и плясать любил… Тогда вам слово?

— А надо ли?

— Понимаю, конечно, ситуацию, но так положено. Вы коротенько. — Сосед взял вилку, чтобы постучать ею по графину, призывая собравшихся к вниманию, но тишина в столовой вдруг образовалась сама, потому что из-за стола поднялась Альбина Федоровна. Кто она такая теперь знали все, и любопытство оказалось сильнее хмеля.

И то сказать, часто ли случается, что у гроба сходятся прошлая жена и последняя? Что скажет одна, чем ответит другая? Горем, вроде убиты обе, да, может, соберутся с силами…

— Позвольте и мне сказать здесь последнее слово… — Голос Альбины Фёдоровны зазвенел высоко от звучавшего в нём вызова — так, во всяком случае, показалось Любе, и ей оставалось или спрятаться (хоть сквозь землю провалиться), или принять вызов. У неё получилось последнее. Она подняла вуаль, развернулась гибким телом, даже подчеркнув эту гибкость, к Альбине Фёдоровне, и посмотрела на неё прямо, без страха, без тревоги: мол, ну, давай ещё раз, бог с ним, что при народе.

— Я прожила с Анатолием Сафроновичем двадцать семь лет. Это больше, чем теперь его молодой вдове. — Голос у Альбины Фёдоровны перехватило плотным комом, и, чтобы управиться с ним, она вскинула подбородок, помучилась, переглатывая спазм, но, так и не переглотнув, проорала его ещё более высоким голосом. — Поэтому, — звонко бросила она в потолок, — я больше других знаю, что погубило его в пятьдесят лет…

До глухой, до смертной ноты замер поминальный зал, будто ждал, что подтвердить или опровергнуть сказанное явится сам погибший, на гроб которого каждый из сидящих здесь бросил по горсти мёрзлой земли.

Люба положила на стол пальцы, и по тому, как побелели её отмытые сегодня от лака ногти, Степан, подошедший было к Митричу спросить, где и что припасено шофёрам, увидел, какой ценой даётся ей эта минута. Переживая её состояние, перекладывая на себя её напряжение, он стал стискивать тощее плечо Митрича, и тот, чтобы не взреветь от боли, коротко дёрнулся в сторону, смахнув на себя посуду.

Кто-то прыснул смехом и вмиг задохнулся. Но Митрич, пьяненький уже, не смог не ахнуть:

— Ах, мать честная, что ты мне наделал! — оттолкнул он от себя Степана. — Ширинку залил и посуды, гляди, сколько грохнул…

Напряжение зала снялось, лопнуло. Кто-то даже крикнул Митричу, дескать, ширинку водкой заливать, всё равно, что огурцы солить.

— Спасибо тебе, Стёпа, — шепнула Люба сконфуженному парню и ослабила натянутое в струну тело.

Настраивая тишину, секретарь райкома строго брякнул вилкой по графину, потом кивнул головой Альбине Фёдоровне, но она сбилась и с мысли, и с ноты и продолжила, видимо, уже не так, как собиралась. Глаза и голос её погасли, и слышно её стало лишь потому, что в зале опять повисла тишина, правда, уже не та, что была минуту назад — не затаённая до жути от острого любопытства, а конфузная какая-то, занятая теперь больше Митричем, вытиравшим рукавом штаны и полы пиджака.