Владимир Ионов: …А родись счастливой

— Остановись, — шепнул с другой стороны стола Вася Кащей, прежний шофёр Анатолия Сафроновича. — Или тебе только до гаража?

Степан опомнился. Опустил стакан, звякнув им об тарелку, напугался звона и того, что пальцы остудило пролитой водкой, глянул во главу стола и увидел, что Люба дрогнула ресницами, потом медленно подняла их и посмотрела на него. Глаза её терялись за вуалью, но Степану показалось, что именно так и было: дрогнули ресницы и медленно открылись глаза — продолговатые, серые, влажные, как глубокая осень. В нём опять колыхнулось то, что испытал давеча в дверях банкетной комнаты, и надо было снова отступать куда-то.

— Айда, покурим от греха, — мотнул он головой Кащею.

В прихожей у раздевалки Степан шугнул с подоконника деревенскую детвору и, присев на него, торопливо, даже не предложив сигареты Кащею, раскурил помятую в карманах «Приму».

— За рулём-то ты был? — спросил Кащей. — Как хоть это случилось?

Пятком глубоких затяжек Степан утолил душевную жажду к покою, отдышался и заговорил уже рассудительно, по своему обычаю.

— Как случилось? Как случается, так и случилось. На роду ему, видать, так писано. У нас через реку ЗИЛы с гравием бегают и — ничего. Правда, подальше от села, а мы прямиком пошли. Есть там быстрина, но морозы-то нонче какие стояли? Хоть бы одна промоина осталась. Я, правда, сказал, что бережёного-то и обком бережёт, давайте кругаля дадим, где все ездят, а он: «не пыхти, держи прямо».

— Ты и держал, — сказал Кащей и цикнул сквозь зубы тонкой струёй слюны.

Степан хватнул ещё несколько частых, глубоких затяжек. Потом, согнув руку в локте, долго глядел, как дымок сигареты обвивает пальцы с содранными до мяса ногтями.

— Шеф как чуял чего-то, велел мне дверцу открыть на всякий случай. Мы с Митричем открыли свои, а он свою сзади не стал. Говорю, а вы чего же? А он: «Ты газуй давай».

— И ты газанул?

— Газанул. И ничего. А на серёдке реки лёд только — тресь! — перед нами. Я даже вильнуть не успел, всем передком так и клюнул в воду. Митрич стреканул в дверцу так, что на крепкий край вылетел и даже валенки не замочил. Я к Сафронычу обернулся, ему открыл, и мне уже выныривать пришлось. А он не вынырнул почему-то. За ружьём, видать, потянулся, оно у него на «тёщином месте» было примотано. Когда я-то вынырнул, от УАЗа один уголок тента из воды торчал и шипел так: шшш-уу. Я тент когтями рвать, а он пошёл под лёд и меня поволок, едва отбарахтался. Видать, мы на самой быстрине ухнули, течение ужас какое было — УАЗ сразу поволокло, а я, пока выбрался, сколько льду наломал, ты бы только видел. Без валенок уже выскочил, потом так и пёр до деревни босиком в мокрой шубе. Тяга такая, даже вспотел, говорят.

— Вспотеешь. Слушай, Стёпа… — Кащей оглянулся: не слышит ли их кто? И, подняв беспокойные глазки на Степана, спросил: — У Сафроныча, говорят, воды в лёгких не обнаружено, значит, он уже не дышал? Это не вы его с Митричем?…

— Чего не мы? — не понял Степан.

— А что? Это запросто вам могут напаять. Смотри, чего получается: в прошлом году кресло из-под Митрича для Сафроныча выдернули, мог он на него зуб иметь? Ты на вдову глаза пялишь…

— Я не пялю, — заливаясь горячим румянцем, проговорил Степан.

— Пялишь.

— Ну, дак что?

— А вот и выходит: один совсем сухой, другой мокрый, но живой, а третий-то утонул? И даже не захлебнулся…

— Ты чего тут мне? — напрягся телом Степан. — Ты дурак, или тебя ещё делать им надо?

— Тихо-тихо-тихо, — зашептал Кащей и на случай отступил на шаг. — На неё все глаза пялят. Я тоже пялил. Сафроныч мне кепку на глаза нахлобучивал за это, знаешь, с какими словами?

— С какими?

— «Не зырься, не укусишь — зубки мелки, значит, и глазки закрой». — Кащей коротко улыбнулся, открыв широкие зубы до бугристых дёсен. — Ты меня понял?

— Не знаю. Жалко мне её — с таких годов вдова…

— Любу-то? Ничего, она в слезах не утонет. Выплывет.

— А вроде она жалела его.

— Сафроныча нельзя было не любить. Не знаю, каким он у вас тут стал, а у нас широко с ней гулял. Знаешь, сколько я цветов ей привозил в тачке? Море! Он заваливал её цветами. В Москве раз в командировке были, заехали там в какой-то совхоз — она еле из машины потом выскреблась — столько он ей роз навалил. Оранжерею целую нарезал.

— Да… — как-то странно, то ли удивляясь, то ли одобряя Сафроновича, протянул Степан.

— Он ей ноги «шампанским» мыл, — сказал Кащей, чтобы прикончить Степана. — Не знаю, стоит она того или нет.

— Прямо при тебе?