Владимир Ионов - Успение

— Аксимос! — махнул рукой благочинный.

— Аааксимос! — тонко вытянул Геннадий.

— Купай! — усмехнулся Сергий.

— Аксимос — протрубил Исайя и расцепил пальцы. Едва Павел плюхнулся в узкую купель, протодьякон стал толкать его, чтобы с головой ушёл к карасикам, чтобы нахлебался. — Аксииимоос! — Наверно, он должен был пропеть, мол, крещается раб Божий Павлушка, но теперь забыл в зверском восторге сии слова и гудел одно патриаршие речение, значащее: «достоин». — Аксимос! — И в лад ему хлопали в ладоши остальные, кроме Сергия, и тоже выкрикивали это слово.

Павел быстро устал рваться за воздухом, отцепил руки от края купели своей, затонул во взбаламученной воде.

— Хвост-то у его, как у рыбы, а! Вот сом-то! Только тощой, навару не будет! — смеялся благочинный и дёргал за одежды Сергия. Сергий скрестил руки на широкой груди и глядел в аквариум, как всегда смотрит на рыб, спокойно, задумчиво.

— Утонет. Достань его, Исайя, — сказал он протодьякону, когда близко у стекла увидел лицо Павла, запутавшееся в волосах.

Исайя поднял иеромонаха за ворот, повесил на краю толстого стекла. Подняться на ноги Павел не мог, не мог поднять он и голову.

— Что, чудо-юдо, окрестился ли? — подлез к нему Геннадий. — А рожа-то, рожа, Господи! Сергий, Ольгу зови.

— Вот рыба-то! Зови Ольгу, Сергуха, зови! — хохотал благочинный.

Она вошла в гостиную, прислонилась щекой к книжному шкафу, погрела руки над свечами и едва глянула на аквариум.

— Ольга, поди, голуба, поближе, глянь на монаха. Он вашей сестрой не траченный, — ворочался на стуле благочинный.

Исайя воздел руки, чтобы сползли к локтям рукава, и едва шагнул к Павлу, тот тяжело поднял голову, отодвинул в сторону волосы и, насколько смог, плюнул в лицо протодьякону.

— Чтоооо? Скотина! — взбесился Исайя. — Шуток не знаешь? — Рывком поднял Павла над аквариумом, хотел бросить обратно, Ольга остановила:

— Эй! Разобьёшь стекло! Оставь его.

— У, чахлая сила! — Исайя подтянул Павла к себе, поставил ногами на пол и оттолкнул прочь.

Павел завалился на спину и остался лежать посреди гостиной. Под ним натекла лужа с одежд его, знобило спину, и нутро его готово было выхлестнуться прелой водой. Господи, что с ним сделали сопричастники в служении Тебе, где же око Твоё всевидящее? Богохульство и надругательство над именем Твоим, над душой и телом раба Твоего, а Тебя как и нет в этом доме, Всевидящего. Или уж не верят в Тебя больше ни попы, ни нищие, если поносят так вслед за молебном? Или Тебя нет, Господи?! «Я, Господь, проникаю в сердце». В чьём же сердце Ты есть? В Павловом сердце одни потёмки теперь, никакого света от Имени Твоего… В сердцах других гостей большого дома сего? Охальством и ложью они исполнены до того предела, что нет там места для Тебя. В сердцах Ольги и Сергия? Кто знает, что в их сердцах? Выходит, не проникаешь Ты? Или нет Тебя?..

В глазах Павла стояли пухлые купидоны старого лепного потолка, медовыми отражениями свечей крошилась люстра, маячило тёмное лицо Ольги, вставшей над ним.

— Вставай. Иди, выжмись. — И коснулась его бока узким носком туфли. — Паркет залили, козлы.

Павел трудно поднялся на ноги и, тяжёлый от воды, пошёл вон из дома. С порога оглядел гостиную. Сергий, строгий, как католический крест, всё еще глядел в аквариум, Геннадий уже копошился над столом, макая бородёнку в какое-то блюдо, благочинный сжимал руками самоварное тулово — загуляли колики в животе от хохота, а Исайя со старостой Николаем начали обхаживать Ольгу.

— Козлы вы и мыши, — сказал Павел всем вместе. — Козлы и мыши. В животах ваших бог ваш.

Сергий повернулся к нему, не отпуская рук от широкой груди. Исайя отшатнулся от Ольги, хотел подступить к Павлу, но Сергий остановил:

— Уймись! — Сам подошёл к Павлу. — Козлы, говоришь, и мыши? Козлы и мыши… Бог с тобой, Павлушка!.. Уходишь? Иди. Переоденься только во что-нибудь, а то застудишься. А мы — козлы и мыши. Это верно. И ты с нами. Иди…

В прихожей Павел едва сыскал брезентину Валасия — кто-то скинул её с вешалки, потому что пахла она грязью и плесенью, — кой-как натянул её на мокрый подрясник и ступил в густую ночь, сочащуюся мелким, холодным дождиком.

Ноги его ступали неверно скользили на выбоинах, он падал на четвереньки, давил жидкуюгрязь ладонями. Опять поднимался и брёл куда-то в темноту, в самое основание ночи. Ему безразлично было, куда идти. Он соображал опустевшей головой, что может помереть где-нибудь в выбоине. И смирялся с этим, словно он попал в гнилой колодец, и понял окончательно, что из него не выбраться, потому что, сколько ни хватайся за выступы трухлявого сруба, он будет обваливаться, крошиться, превращаться в прах. Но было ещё в нем и живое начало, наверно, это последняя сила живого еще тела, и оно волокло его дальше, не давало лечь и успокоиться среди ночной земли. Из закоулков он выбрел на мощёную площадь, пустую, ветряную, качающуюся от шаткого света фонарей. Присел на скамейку какого-то фанерного строения с мачтой для флага и напротив себя узнал дом, в котором когда-то завязывал углы из силикатного кирпича, выкладывал стены. Узнав дом среди других, новых, вспомнил Любашу, Николая, Фёдора, Вовку с Генкой — всю свою бригаду — и подумал, что все они теперь в тепле, в покое, и живое начало его, мокнущее под дождём, облепленное мокрыми подрясниками, заскулило в нём, подняло со скамейки, потащило к кому-нибудь из живых людей. Пусть даже в любом из их домов кончится его последняя сила, пусть сдохнет он, но возле будет кто-то, посострадает сердцем, закроет остывшие глаза.