Владимир Ионов - Успение

Службу праздника Воздвиженья животворящего Креста Господня Павел отслужил, блюдя все каноны её, но медленно и тоскливо и за всю службу не открыл глаз, уставших смотреть на мир. А утром другого дня уехал в город. Настоятель Воскресенского собора отец Сергий позвал его на молебен в честь дня своего ангела и для разговора, который имел к нему отец благочинный.

Погода который уж день стояла мерзкая, а в понедельник и вовсе понесло снег с дождём — зима с летом, говорят, сдвинулись, — и дул ветер, тугой, холодный.

В дорогу Павел надел два подрясника и сверх них ещё брезентину, в которой приехал к нему Валасий, взял коробку для клобука, туда же сложил черепеньку, деньжата, что велись в доме, и, на случай, простился с домом. Он не знал теперь, что будет с ним дальше. Может, встретит Любашу, попросится к ней на постой и опять поступит, коли возьмут, в стройконтору, а, может, вернётся обратно в своё село доживать остальную, надоевшую теперь жизнь, а может, в дороге с ним чего случится…

В город Павел приехал поздно, когда в соборе Воскресения Христова уже кончался молебен. В храм не пошёл — что-то больно усталось за дорогу — остался посидеть на паперти. Тут же, в сумерках, торчали ещё двое — нищие: старуха-юродивая Матрёнка и толстый мужик, одноногий, с провалившимся переносьем и разбитыми губами. Мужик был крепко одет и оттого казался толстым, а старуха, наоборот, вся продувалась ветром. Из-под короткого платка торчала сивая чёлка не то подпалённых, не то ножом отхваченных волос. Она жевала беззубым ртом, и лицо у неё складывалось надвое. Её трясло холодом.

Одноногий, увидев Павла, стал матерно ругаться, а Матрёнка уставилась на него глазами, пустыми, как спёкшееся в печке стекло.

— Чего сквернишься-то у храма? — спросил Павел, когда надоело слушать мужика.

— Пшёл! — цыкнул в ответ одноногий. — У храма! У храма-то подают, а тут подали! — показал кукиш из толстых пальцев. — Может, сам подашь? Сам-то кто, из попов ай нищий?

— Из странников я, — сказалось у Павла. Да и в самом деле, кто он теперь? Вера в нём пошатнулась, отчего служба опостылела, а больше ни к чему не определился. Странник и есть. Остаётся, как Валасию, ложиться на ночь в пустой вагон и — куда судьба приведёт… Валасий Митю своего искал, а кого искать безродному монаху? Смерти? Одинокой, неприкаянной…

— Странник? — Одноногий оценил Павла узким взглядом. — Тощёй… Зараза напала какая?

— Душа вымерла.

— Вона!.. А сюды зачем пришлёндал, странник? Собирать будешь — гляди! Матрёнка, где палка-то?

Старуха перестала жевать, открыла на Павла печёные глаза и выволокла из-за спины посох, похожий на корягу.

— Видал? Первый сбор тебе Матрёнкиной палкой будет. Братская милостыня! — И хохотнул, раздирая разбитые губы.

Молебен закончился, стали выходить из собора. Мужик и Матрёнка живо подвинулись к дверям, встали на колени.

— А ты пшёл отсюда, вонючий! — успел сказать одноногий. — Или встань. А барыш мой будет!

Павел отошёл к дому отца Сергия. Господи, сколь многолика жизнь человеческая, сраму в ней сколько, сколько отвратности всякой и несчастья. Экая мерзость духовная под Богом выросла — у Христа бы не хватило к ней сострадания. И жив, гляди, корячится, и Бог ему не судия. Где же тут вере выстоять?

Священники вышли из собора боковой дверью. Одноногий учуял это, стукнул костылём, и Матрёнка сорвалась с паперти, волоча за собой корягу, на коленках заторопилась к отцам священникам. И не поспела за ними, и они ее не подождали. Зря коленки драла на камнях.

— А! Пришёл еси? — увидел Павла отец благочинный. — Чего же не встал в сослужение?

— Не всталося, батюшко. На Матрёнку глядел да на этого… Срамной больно…

— А ты, брат, не срамной? Всё дуришь, слыхать? Ладно, пойдём в дом. Сергий, гляди, кого Бог послал. Явился чернец-то наш.

— Павлушка? Знает время!

Вошли в дом, разделись в прихожей до шёлковых дорогих стихарей и подрясников. И Павел приткнул свою брезентину с краешка — так уж он привык в этом доме оставаться в сторонке до времени. Бывал он тут не раз, когда еще матушка Светлана жива была (теперь Сергий вдовствует). И тогда, бывало, он сторонкой, сторонкой, пока шалость не забирала. А уж забирала — держись! — дом ходуном ходил, животы ломило от сотрясения. Бывало, рожу и руки сажей вымажет, к подряснику хвост мочальный привяжет, выберет яблоко, и давай Светлану обхаживать. Матушка Светлана тоже весёлая была — кусала с ним от одного яблока, обнимала Павла, мазалась об него сажей, потом других гостей мазала. Архимандрит Ювеналий как-то до того усмеялся, что потерял силы, и скоро сморился ко сну, протянулся на диване. Павел и над ним нашёл, как посмеяться: привязал к бороде шнурок с ботинком протодиакона Исайи. Ювеналий, хоть и пьян был, но очнулся, схватил ботинок, да в Павла, а шнурок-то крепко к бороде был прихвачен! Хохоту было до слёз.