Аксель Сандемусе - Оборотень

Лунный свет упал на темные пятна на снегу, которые между высокими березами тянулись к Старому Венхаугу. Это были следы. От лунного света они казались почти черными. Те же следы Ян увидел и на террасе. Они шли из дома. Ян отодвинул рукав и посмотрел на часы. В Старом Венхауге было темно. Он снова перевел взгляд на следы Фелисии:

Я гордую Брюнхильд освободил

Светлым днем из стеклянной горы,

Я Хелледу Хогену отдал ее

Украшать для дружины пиры.

Ян пошел обратно, наблюдая, как его тень постепенно уменьшается; когда он оказался под фонарем, висевшим над дверью, она исчезла совсем. В гостиной он постоял в задумчивости, потом подошел к полкам, снял «Черные знамена » Стриндберга и отыскал нужное место:

«…этот отвратительный женский теннис, в котором больше стараются навредить сопернице, чем сделать красивый удар, как в обычной игре в мяч…»

«…Если женщина, как теперь, может наложить абсолютное вето на все сказанное мужчиной в их ссоре, значит, мужчина беззащитен и в мире царит ложь…»

«…нет, я никогда не видел в наших кругах, чтобы женатый мужчина был неверен, кроме тех случаев, когда его к этому вынуждала жена…»

«…Ревность — это чистоплотность мужчины, она не позволяет его мыслям вторгаться через жену в сексуальную сферу другого мужчины. Мужчина, который не ревнует, но даже одобряет поведение жены, явный содомит. Я знал одного мужчину, которому доставляло наслаждение кокетство его жены, и он любил друзей дома…»

«…Бранное слово — всего лишь бранное слово и как таковое — ложь…»

Последнюю фразу он подчеркнул еще в юности, когда ему в руки попалась эта книга. Потом она куда-то затерялась, но в 1946 году Фелисия привезла в Венхауг собрание сочинений Стриндберга, и Ян тогда же перечитал «Черные знамена». Он нашел в романе эту фразу и опять подчеркнул ее, выразив тем самым не только своеобразное уважение своей юности, но и нечто другое.

Тогда, очень давно, он почти не обратил внимания, в какой связи была сказана эта фраза. Его, семнадцатилетнего, поразила лишь глубокая правда, заключавшаяся в том, что бранное слово — ложь. Сказано же это было в связи с тем, что мужчина, который был женат несколько раз и имел детей от каждой из жен, не мог не быть женоненавистником. Но ведь это ложь. Доказательство показалось Яну весьма сомнительным, однако с тем, что бранное слово — ложь, он был по-прежнему согласен.

Слишком все было запутано, чтобы против этого спорить. Если в некоторых кругах мужья были неверны своим женам, только когда те сами этого добивались, значит, там собрались мужчины, которые все поголовно были моралистами какого-то странного толка, а их жены — лесбиянками. С другой стороны, если мужская ревность — это выражение чистоплотности мужчины и его протест против вовлечения в сексуальную сферу соперника, а неревнивые мужчины — содомиты, то это бранное слово слишком грубо и не определяет поведения этих мужчин.

Ревность возводилась Стриндбергом в ранг высшей добродетели, а ведь это чувство всегда больше или меньше переплетается с презрением к себе и вызывает ничем не замутненное чувство стыда.

Ян поднялся к себе и лег. Он долго лежал без сна, подложив руки под голову, и опять думал о сути ревности. Когда-то из-за ревности он чуть не лишился жизни и считал теперь, что хорошо знает это чувство. Ему было очевидно, что Стриндберг далек от истины. Ревность на сексуальной почве может и вовсе отсутствовать, может быть слабой, сильной или, пройдя разные градации, привести к смерти. Некоторым народам ревность вообще неизвестна. Часть людей — особенно мужчины — только изображают себя ревнивцами, считая такое поведение нормой. В целом Ян полагал, что для ревности бывают две причины: опасение, что желанный партнер вообще исчезнет из твоего поля зрения, и страх перед тем, что скажут о тебе люди. С первой причиной еще можно было согласиться, признав, однако, что речь идет не о любви, а о самообожании. Другая прикрывалась весьма сомнительными условностями. В обоих случаях ревность громко свидетельствовала о принуждении в любви, что само по себе недопустимо, хотя и признается законодательством, которое последовательно объявляет ревность законной. Впрочем, некоторые формы ревности наказуемы. Ревность считается добродетелью и в то же время оказывается чем-то презренным, все зависит от того, куда дует ветер. Ревновать или не ревновать — одинаково унизительно, и люди, обратившие на это внимание, тут же начинают придумывать новые законы, вместо того чтобы отменить старые. Одни и те же люди и презирали ревнивцев, и имели под рукой целый арсенал аргументов против тех, кто ревности не испытывал. Ну а они сами? Можно ли обнаружить любовь или хоть каплю разума во всей этой бесчувственной и надуманной болтовне? Почему взрослые, здоровые и часто весьма одаренные люди в какой-то момент своей жизни задают себе и другим один и тот же вопрос: можно ли любить сразу двоих? И тут же получают ответ. Почему люди не верят собственным чувствам?