Лин Ульман - Когда ты рядом. Дар

Я ничего не видела. Единственный свидетель — Би. Когда это случилось, она стояла вдали на дороге.

— Нет! — закричала она и бросилась к девочкам. — Не бейте! Не бейте! Пожалуйста!

Девочки поворачиваются и смотрят на нее. Они хихикают.

— Тупая собака! — выкрикивают они. — Тупая собака! Тупая!

Хоффа поскуливает. Он лежит распластавшись, будто пытаясь спрятать свое худощавое тельце на тротуаре, слиться с асфальтом. Он закрывает лапами нос.

Девочки опять с силой пинают его, на этот раз в живот, а потом убегают.

Би резко останавливается, запрокидывает голову вверх и кричит. Если не слышать ее крика, а только смотреть на нее — как я вдруг увидела ее из окна гостиной, — то может показаться, что она стоит там, на тротуаре, запрокинув голову, и поет. Но потом я поняла: она кричит, и только тогда выбежала на улицу, чтобы узнать у безутешного ребенка, что случилось.

Иногда я думаю — нет, вслух не говорю, но думаю, — что Би не мой ребенок, хотя, ясное дело, именно из моего тела она вышла восемь лет назад, что доставило нам обеим немало хлопот. Иногда я будто… иногда в мою голову лезут посторонние мысли, картинки, которые я не хочу видеть. Это странный ребенок! Би не похожа на нас! Она чужая! Я смотрю на нее, на этого маленького, нескладного и молчаливого ребенка, у которого всегда немного дрожат руки, и чувствую только раздражение, почти гнев из-за того, что мне вообще приходится на нее смотреть. Разве я могу так думать? Нет! Нет! Все не так просто. Как только я начинаю чувствовать раздражение, я люблю Би еще сильнее, прижимаю ее к себе и уверяю в том, что люблю.

Может, желание сильно любить — тоже своего рода любовь?

Через какое-то время родители соседских девочек извинились за то, что произошло с Хоффой, но параллельно подчеркнули, что собака гуляла без присмотра и девочки, испугавшись, просто защищались.

Каждую ночь я сижу у кроватки Би. Она накрылась с головой одеялом и стала похожа на маленького зверька, который спрятался в своей норке. Я пытаюсь приподнять одеяло и погладить ее по щеке, но она кричит: «Нет!» — и опять натягивает на себя одеяло.

Правда ли, что нос у собак теплый и сухой?

Правда ли, что Би никогда не плачет?

Правда ли, что сирень в саду не пахнет?

Правда ли, что Аманда переходит с одного уровня на другой?

Правда ли, что в доме так тихо?

Правильно ли поселить на чердаке водопроводчика, выставляющего нам счета за починку водопровода, которые мы не можем оплатить?

Правильно ли, что мама хочет быть деревом?

Правильно ли, что я прихожу к тебе в гости и, глядя в зеркало в позолоченной раме, вижу не свое лицо, а твое?

Правильно ли, что мы с Мартином никогда не спим?

Правда ли в лесу живет чудовище, которое питается детскими сердцами?

Чтобы свет не проникал в спальню, мы повесили на окно темную шаль. Шаль местами потертая и пропускает свет. Свет рисует на темной поверхности узоры и картинки, которые мы разглядываем, лежа в постели.

Иногда на шали появляется лицо. Мартин считает, что лицо женское. Я считаю — мужское.

Мы зовем его господином Поппелем.

Когда-то давно, когда я была беременна Би, мы называли Би господином Поппелем. До этого господином Поппелем мы называли водопроводчика. В глубине души, Аксель, я называю господином Поппелем тебя. По-моему, кто угодно может быть господином Поппелем. Добрым и злым, маленьким и большим, мертвым и живым.

Я виделась с мамой незадолго до ее смерти. Она лежит в моем отделении, но не хочет, чтобы за ней ухаживала я, она стыдится своей болезни и своего тела. Но я все равно добилась этого, не знаю, что меня заставило. Мы мало разговариваем, я ухаживаю за ней, мою ее, кормлю, простукиваю грудь — все, что положено по профессии. Мама говорит: «У меня есть дочь, и это руки моей дочери», — а я говорю: «У тебя есть дочь-медсестра, и она ухаживает за тобой так же, как и за другими, ничего удивительного здесь нет». Однажды утром я подхожу к ее кровати и смотрю на нее, пока она спит. Болезнь изменила ее, но сейчас ее лицо прекрасно, как прежде. Может быть, из-за морфия. Или, может, смерть поставила на него свою печать, сказав: «Так выглядела твоя мать, когда ее красота была в самом расцвете. Прости ее или уходи. Но запомни такой, как сейчас».

Я сажусь на кровать и долго смотрю на нее. Наконец она замечает, что я рядом и что мне что-то от нее нужно. Она замечает это, хотя тело ее накачано морфием. И, как только она открывает глаза, я наклоняюсь к ней и шепчу: