Артуро Перес-Реверте - Танго старой гвардии

— Возможно, мы там с вами пересекались, — сказала она.

— Невозможно.

— Почему же?

— Я ведь вам уже сказал на пароходе: потому что я бы вас запомнил.

Она поглядела на него пристально, не отвечая. В неподвижных зрачках двоилось отражение его лица.

— А знаете что? — сказал он. — Мне нравится, как естественно вы соглашаетесь, когда вам говорят, что вы красивы.

Меча Инсунса еще мгновение молчала, глядя на него, как раньше. Хотя теперь, когда половина ее лица попала в тень, стало казаться, что она улыбается уголком губ.

— Теперь понимаю, чему вы обязаны своим успехом у женщин. Да еще при вашей наружности… Совесть не мучает вас за то, что вы разбили столько сердец и зрелым дамам, и нежным барышням?

— Нисколько.

— И правильно. Угрызения совести редки у мужчин, если они добиваются денег или обладания, и у женщин, если они через день меняют возлюбленных… И потом, мы вовсе не испытываем такой благодарности за рыцарские поступки и чувства, как принято думать. И доказываем это, влюбляясь в проходимцев или в грубых мужланов.

Она уже стояла у входа в «Ферровиарию» с таким видом, словно никогда в жизни не открывала дверь сама.

— Удивите меня, Макс. Я терпелива. Я способна ждать, когда вы меня удивите.

Собрав все свое хладнокровие, он протянул руку, чтобы толкнуть дверь. Он бы немедленно поцеловал Мечу, если бы не знал, что из автомобиля за ними наблюдает шофер.

— Ваш муж…

— Ради бога… Забудьте о моем муже.

Лезвие скользило по щекам, а воспоминания о прошлом вечере в «Ферровиарии» все не отпускали Макса. Оставалось выбрить еще небольшой кусок намыленной левой щеки, когда в дверь постучали. Он пошел открывать, в чем был — слава богу, в брюках и туфлях, но в майке и со спущенными подтяжками — и от неожиданности замер с открытым ртом.

— Доброе утро, — сказала женщина.

Она была одета по-утреннему — прямые, легкие линии костюма из синего, в белых полумесяцах фуляра, [27] Легкая мягкая шелковая ткань, гладкокрашеная или с набивным рисунком. шляпка колоколом, от которой лицо казалось удлиненно-узким. Не без юмора, чуть обозначив улыбку, взглянула на бритву, по-прежнему зажатую у него в руке. Потом взгляд скользнул вверх, встретился с его взглядом, задержался на майке, обтягивающей торс, на спущенных, болтающихся вдоль бедер помочах, на щеках в хлопьях мыльной пены.

— Я, наверно, не вовремя, — проговорила она с обескураживающим спокойствием.

К этой минуте Макс уже опомнился. С прежним присутствием духа пробормотал извинения за то, что принимает ее в таком виде, отступил, давая пройти, притворил дверь, положил бритву в тазик, набросил покрывало на незастеленную постель, поднял подтяжки на плечи, надел сорочку без воротничка и, пока застегивал ее, пытался успокоиться и поскорее сообразить, что к чему.

— Простите за беспорядок… Я не предполагал…

Она не произнесла ни слова, слушая его и наблюдая, как он пытается скрыть смущение. И лишь спустя минуту сказала:

— Я пришла за своей перчаткой.

Макс растерянно заморгал:

— Перчаткой?

— Ну да.

Он уразумел, о чем речь, и, все еще сбитый с толку, полез в платяной шкаф. Перчатка была там, где ей и полагалось быть, — выглядывала на манер платочка из верхнего кармана пиджака, который был на нем вчера, а теперь висел рядом с серой тройкой, фланелевыми брюками и вечерними костюмами — фраком и смокингом; внизу стояла пара черных туфель, на дверце висело полдюжины галстуков, на полке лежали стопкой трусы, три белые сорочки, манишки и несколько пар накрахмаленных манжет. И все. В зеркало на внутренней стороне двери он заметил, что Меча Инсунса наблюдает за ним, и застеснялся своего убогого гардероба. Потянулся было к пиджаку, чтобы не стоять перед ней в одной сорочке, но увидел, как женщина качнула головой:

— Не надо, прошу вас… Слишком жарко.

Закрыв створку шкафа, он подошел к гостье и протянул ей перчатку. Меча взяла, не взглянув, зажала в руке и принялась легонько похлопывать по своей сафьяновой сумочке. Как бы не замечая единственный стул, она продолжала стоять посреди комнаты — так спокойно, словно вошла в хорошо знакомую ей гостиную отеля. При этом оглядывалась по сторонам и неторопливо рассматривала комнату — выщербленные плитки пола, на которых лежало прямоугольное пятно солнечного света, потертый саквояж, обклеенный ярлыками судоходных компаний и захудалых отелей, предусмотренных контрактами; обогреватель «Примус» на мраморной доске бюро; бритвенные принадлежности, коробочку с зубным порошком и тюбик с бриллиантином «Стакомб», лежавшие возле умывального таза. На ночном столике в изголовье кровати под керосиновой лампой — в пансионе «Кабото» после одиннадцати вечера выключали электричество — лежали паспорт гражданина Французской республики, портсигар с чужой монограммой на крышке, спички с логотипом «Кап Полония» на этикетке и бумажник; слава богу, подумал Макс, ей не видно, что внутри только шесть банкнот по пятьдесят песо и три двадцатки.