Артуро Перес-Реверте - Танго старой гвардии

— Тяжко быть на вторых ролях, — добавляет она. — И сильно искушение сменить статус.

Раздается звон колоколов. Меча поднимает глаза и потом входит под своды церкви, накрыв голову косынкой. Макс идет следом, и вот они оказываются в просторном пустом нефе, где гулким эхом отдается размеренный стук каблуков по мраморному полу.

— Так что ты намерена делать?

— Как всегда — помогать Хорхе. Помочь ему выиграть здесь и в Дублине.

— Вот тут-то и кончится…

— Что?

— Твое присутствие рядом с ним.

Меча разглядывает росписи под куполом собора. В боковом свете, льющемся из слуховых окон, горят и переливаются лазурь и золото библейских сцен. В глубине, в полумраке теплится лампада.

— Кончится ли и когда кончится — узнаем, дойдя до конца.

Обогнув колонны, они бредут наугад по боковому приделу, рассматривая ниши с образами. Пахнет затхлостью и разогретым воском. В нише над зажженными свечами стоят приношения по обету и «чудеса», сделанные из воска и жести.

— Пять месяцев обмана — это много, — настаивает Макс. — Ты думаешь, Хорхе способен будет притворяться до конца?

— А почему нет? — Ее удивление не кажется наигранным. — Ирина же способна.

— Я ведь веду речь не только о шахматах. Есть и чувства. Они ведь живут в одном номере. И спят в одной постели.

От странной, отчужденной гримаски лицо ее становится едва ли не жестоким.

— Он не такой, как мы с тобой. Я ведь уже сказала. Хорхе живет в нескольких мирах, непроницаемых друг для друга.

Из ризницы выходит священник и, поглядев на них с любопытством, пересекает неф и кладет крестное знамение перед алтарем. Когда они направляются к выходу, Меча, понизив голос почти до шепота, говорит:

— Там, где замешаны шахматы, Хорхе проявляет поразительное хладнокровие. Как будто входит в разные комнаты и ничего не выносит с собой, выходя из них.

Они переступают порог, и солнце ослепляет их. Меча снова опускает косынку на плечи, завязывает вокруг шеи.

— А как отнесутся русские к Ирине, когда все вскроется?

— Вот уж до чего мне нет дела… Все же надеюсь, посадят на свою эту… Любьянку или как ее там? А потом сошлют в Сибирь.

Она выходит за церковную ограду и быстро, как будто вдруг вспомнила о чем-то спешном, идет вдоль по Корсо Италия. Макс, прибавив шагу, догоняет.

— И все это… — слышит он, поравнявшись с ней, — выводит нас на вариант «Макс».

Произнеся эту фразу, Меча останавливается так резко, что он смотрит на нее в растерянности. Потом столь же внезапно придвигается к нему совсем вплотную — так близко, что лица их почти соприкасаются. Сейчас глаза ее напоминают не текучий мед, а твердый янтарь.

— Ты должен кое-что сделать для меня, — говорит она очень тихо. — Точнее, для моего сына.

Из черного «Фиата», затормозившего на площади Россетти возле колокольни собора Сент-Репарат, вышли трое. Макс, при звуке мотора поднявший глаза от страниц «Л’Эклерера» (манифестации рабочих во Франции, судебные процессы и казни в Москве, концлагеря в Германии), взглянул из-под надвинутой шляпы и увидел, как они приближаются: самый длинный и тощий — посередине. Покуда они шли к его столику на углу улицы Сентраль, он успел сложить газету и подозвать гарсона:

— Два перно с водой.

Троица остановилась перед ним. Между Мауро Барбареско и Доменико Тиньянелло стоял высокий сухопарый человек в элегантном костюме цвета каштана, в темно-серой борсалино, лихо сдвинутой набекрень. Концы воротника сорочки в широкую сине-белую полоску под галстуком были сколоты золотой булавкой. В руках — кожаный саквояж, с каким обычно ходят врачи. Они с Максом долго и сосредоточенно рассматривали друг друга. Все четверо — один сидел, трое стояли — пребывали в том же положении, пока подоспевший гарсон не убрал пустой бокал и не поставил две рюмки с анисовым ликером, два стакана холодной воды, ложечки и горки сахару. Макс, насыпав сахар горкой, стал лить на него воду, чтобы тот, растворяясь, капал в зеленоватую жидкость. Потом поставил бокал перед тощим:

— Думаю, ты, как всегда, предпочитаешь это.

Лицо человека, к которому он обращался, стало, казалось, еще костлявей от улыбки, словно внезапный разрез ножа обнажил бескровные десны и пожелтевшие зубы. Он сбил на затылок шляпу, уселся и поднес бокал ко рту.

— Не знаю, что будут пить твои друзья, — пояснил Макс, проделав ту же операцию со своим бокалом. — По крайней мере, ни разу не видел, чтобы они пили перно.

— Ничего не будут, — сказал Барбареско, тоже присаживаясь к столу.