Аноним -- - Незабудки

душевнобольных.

Я помню вкрадчивые опасные вопросы, которые мне задавали. Меня пытались вывести из себя, чтобы я

открыл нечто действительно из ряда вон выходящее, после чего меня можно было отправить к

сумасшедшим.

Но они не могли поймать меня, как воробья на мякине.

Потому что я был в разы нормальней, чем десять тысяч психиатров.

Но все-таки надо было что-то делать.

С помощью каких-то других врачей, к которым мама нашла подход косвенными путями, у меня нашли

тяжелое легочное заболевание, потребовавшее полного покоя и не позволившее дальше учиться.

Так с честью для школы: они не сами меня выгнали, а я оказался больным; и с малыми потерями для себя:

объявленный не сумасшедшим, а всего лишь туберкулезником -- я закончил обязательное образование.

Но даже отец не мог бы упрекнуть меня в отсутствии тяги к знаниям.

Распрощавшись со школой, я готовился учиться на художника. Не думаю. что в Академии изящных

искусств меня научили бы меньшему.

Мой уход из школы практически совпал по времени со смертью ненавистного отца.

И наша семья вздохнула.

Точнее, вздохнул я: на моей заднице стали постепенно проходить многолетние синяки от отцовской

пряжки, и я уже не вздрагивал, словно битая собака, при одном слове "ремень".

Я шел домой, не боясь побоев и не предчувствуя необходимости похода по воняющим блевотиной

пивным.

Что же касается мамы... Мама не изменилась. Осталась прежней тихой и кроткой, с широко раскрытыми

глазами, которые я так любил.

В этих глазах, в самой их потаенной глубине -- которую, возможно, знал только я! -- всегда таился какой-то

подспудный испуг. Точнее, вина за сам факт своего существования и постоянная готовность к упреку.

Наверное, за недолгие годы совместной жизни отец выбил из мамы все твердое.

А возможно, она и от роду была такой, и терпела отцовские выходки лишь благодаря мягкому характеру.

Другая бы на ее месте давно проломила ему череп утюгом, освободив семью от тирана.

И я ведь тоже был таким, как мама. Я ни разу не пытался дать отцу отпор.

Только моя покорность была основана на уверенности в том, что все это пройдет. Я стану человеком,

расправлю плечи и заживу иной жизнью.

После смерти отца мы опять переехали в другой город. Покрупнее -- тут имелся даже оперный театр! -- и

поближе к столице.

В семье произошли какие-то финансовые перемены.

То ли мама выгодно продала дом, где мы жили при отце, то ли получила наследство, то отец перестал

пропивать пенсию, которая у госслужащих выходила довольно большой -- и она после его смерти перешла к

маме.

Я не вникал в денежные дела семьи.

Я не был хозяином и не собирался считать домашние деньги.

Тратить их я любил, не скрою.

Хотя опять-таки повторюсь, что внешняя роскошь жизни никогда не являлась для меня самоцелью.

Это да.

Но когда деньги сами шли в руки, я любил приодеться.

А сейчас они шли.

Мама, моя добрая мама, завладев деньгами, не стесняла меня в средствах.

И содержала, как денди. Или даже как графа. Или как наследного принца.

Я покупал себе лучшую одежду, в какой было не стыдно показаться в опере. Носил дорогую шляпу и даже

старомодную, но страшно шедшую мне трость с набалдашником из слоновой кости.

В то время на какой-то момент я сам увлекся музыкой. Едва начался музыкальный период моей

художественной жизни, как мама тут же купила мне рояль. Не какое-нибудь Мюльбаховское пианино с

подсвечниками из поддельной бронзы, а настоящий беккеровский рояль. На котором мог играть настоящий

музыкант и сочинять истинный композитор.

Увы, из меня не получилось ни композитора, ни даже музыканта. В восемнадцать лет уже стало ясно, что

музыка -- не моя стихия. Ей следовало учиться с младенчества, а попытки овладеть ею в подростковом

возрасте смешны и обречены на провал. Но моя добрая недалекая мама не могла о том знать...

Соседи и родственники меня презирали.

Ничего странного: не закончив образования, не получив специальности и будучи иждивенцем

собственной матери, я вел шикарную жизнь свободного художника.

Свободного от обязанностей, могущего отдавать себя творчеству и создавать произведения, не думая о

земных проблемах.

Правда, ничего серьезного я так и не создал. Пока не создал: тот период внезапной свободы от школьного

гнета я расценивал как подготовительный.

Душа моя должна была распрямиться, а сам я освободиться от массажа мозгов, который мне делали в