Александр Казанцев - Школа любви

— Эй, рифмоплет! Приперлась твоя Ленка! Целехонька!

И впервой проникся я теплым чувством к этой веснушчатой девахе, хоть и рифмоплетом обозвала. А о Елене подумал: «Ладно, больше я к тебе не подойду и не гляну даже в твою сторону. Изо всех сил буду держаться!..»

Месяца не продержался, поймал Елену под гулким сводом пустеющего к вечеру коридора главного корпуса Политеха.

— Понимаешь, не могу без тебя, не получается…

— И у меня не получается… — ответила она так же просто.

Иванов экзаменационный барьер так и не преодолел. Собрался в армию. По этому случаю в группе нашей назревала проводинная пирушка «Прощание со «Сливянкой» (той осенью забросили в Томск навалом сливового вина). Мне, придумавшему это название, являться на пирушку было неловко, Елене — тем более: мы вновь стали почти неразлучны, и осуждение сего факта одногруппниками выплеснулось в желчную сентенцию Натали: «Такой классный чувак из-за вас, чертей, пропадает!»

Да мы и не рвались на это «Прощание».

Я пригласил Елену на проводины в армию моего приятеля по институтскому литобъединению Тихона, напрочь разочаровавшегося в перспективе стать инженером-электронщиком. К тому времени я считал его уже другом, не раз наведывался в его окруженную темными елями деревню Басандайку, названную так по имени татарского хана Басандая, оставившего, по легендам, недобрый след на томской земле. Родители Тихона, добрейшие люди, деревенские учителя, крепко надеялись, что я сумею отговорить их сына от задумки бросить институт, а я и не пробовал отговаривать, завидуя решимости Тихона, твердо избравшего своей судьбой поэзию: после службы наметил он поступать в Литинститут. Мне он казался куда большим поэтом, чем я: даже на Есенина похож и деревенский вдобавок, к природе ближе…

В сумерках увезла нас с Еленой почти пустая зеленая электричка километров за сорок от Томска. Басандайка встретила теменью непроглядной, но сообразительный Тихон, встречая нас, вместо того чтобы рыть тьму лучом фонарика в поисках гостей, осветил свое лицо, чтобы шли к нему. Правда, я не сразу его узнал: где ж кудри есенинские, брит наголо…

Тихон был уже малость навеселе, повел нас к своему новому брусовому дому, высвечивая коварные подмерзающие лужи ручным фонарем, вырывая из тьмы ворота, поленницы, недоконченные срубы, громко читая стихи.

У него там, помнится, строчки живые, хорошие: «Чистят бабы посуду розоватым песком…» Белая зависть фонарным лучом ковырялась во мне, а Тихон, читать закончив, спросил без обиняков:

— Ночевать будете — стелить вам вместе?

Захорошел уже…

— Там видно будет, — ответил я уклончиво. Елена промолчала, еще крепче сжимая мой локоть.

Стелить никому не пришлось. На проводины набилось столько народу, что едва вместил брусовый учительский дом. Гуляли по-сибирски, по-деревенски — широко, ночь напролет. С песнями, с плясками, даже драчка во дворе завязывалась, но драчунов быстро разняли, умыли первым снегом.

Только родители Тихона по понятным причинам были не веселы. Престарелый отец, ростиком и гонористостью немного похожий на моего деда, все норовил отловить меня, высказать:

— Что ж ты, Костя, не удержал его? Сам-то вот инженером будешь, а он…

— Он, может, великим поэтом станет, а я вот вряд ли… — ответил я ближе к утру. Веселье мое пеплом печали подернулось, вышел покурить на крыльцо. Елена — за мной. Следом и Тихон — тоже вдруг запечалился под утро.

Мы сидели втроем на крыльце, слушали, как за дверью пьяные голоса лихо выводят песню. А больше вслушивались в дремотный перебрех басандайских собак.

— Вот, народу полно, а проводить меня некому, — вздохнул побритый «под Котовского» дружок.

Верно, девчонок пришло провожать немало, но подруги Тихона не было. Да и была ли она тогда у него, не знаю…

— Вот у вас любовь… Завидую! — печально умилился совсем захмелевший друг.

Ни я, ни Елена ничего не ответили ему, не до этого: мы уже целовались.

— Вот черти, целуются-то ка-ак!.. — восторженно воскликнул Тихон и, качаясь, пошел в дом. — Сейчас всех баб перецелую. Всех!..

Единственность восполнить ли числом?..

Вернулись мы в общагу, когда все уже были на занятиях. После бессонной хмельной ночи, после тряски в электричке, после часового выстаивания на холоде возле военкомата, проглотившего Тихона, мы должны были бы упасть пластом.

Да мы и упали.

Вместе.

На узкую студенческую постель.

Елена стала моей, не дожидаясь от меня ни клятв, ни обещаний, ни даже признаний в любви. Теперь думаю: она просто не хотела, чтобы я лгал.