Александр Казанцев - Школа любви

Я пожал плечами.

— До стрельбы у нас, надеюсь, не дойдет.

— Вот и я, было дело, думал, что люди у нас почище, покрепче… — вздохнул старик. — А люди везде люди: попадет им в нюх зараза — чихать начнут, а в мозги она же пролезет — куды и ум деется!.. Чо далеко ходить? Вот в доме нашем двух десятков квартир не наскребется, а ведь не только в ём — в любом подъезде мира нет!.. Со мной, к примеру, на одной площадке участковый живет — Поляков его фамилия. Власть, да?.. Говно, а не власть!.. Ему бы, мать его ломать, за порядком следить: воруют ведь в деревне средь бела дня уже, по пьяни морды бьют, калечут… А ему — все по уху!.. Он каждый день на «Урале» своем в Басандайку ездит — за свежим хлебом, там пекарня хорошая. А когда ехать лень — так ему везут. Он ведь каждого, считай, шофера на пьянке подлавливал, вот они теперь и отрабатывают на него: и шифер везут, и кирпич, и дрова, и тес… Идет Поляков по Межениновке — барин! Строжится для блезиру: чем деревня пьяней, тем ему ведь сытней… Кто отработает, кто, глядишь, и откупится… На кой ему, скажи, порядок — он сам против него! Да! Он ведь, пока я в этим… в больнице лежал, бревна мне бульдозером развалил. Баньку я хотел ставить: вот, думал, бабу заведу, париться всласть будем!.. А каво там теперь: ноги болят, парить нельзя, и бабы опять же нет… Короче, продавать строевой лес надумал, сосну. А Поляков этот дрова себе на тракторе завозил — места ему, вишь ли, не хватило, так развалил штабель мой да еще и гусеницами по бревнам! Это ж каким гадом надо быть, скажи!..

На носу и лбу дяди Пети аж капли пота выступили, а глаза невеселыми стали — будто тоже увлажнятся вот-вот.

— А теперь он в этим… в суде меня засудить хочет. Понял? Мне же нагадил, и мне отвечать!.. Я ж, как с больницы вернулся, увидал такое дело — за грудки его взял, погоны чуть не посрывал… Ну, не «чуть» — сорвал один!.. А при свидетелях было, весь дом сбежался… Теперь он меня, мать его ломать, засудит!..

— Не те времена, дядя Петя, — попытался я успокоить старика. — Меня вот тоже один хмырь засудить недавно хотел, да не вышло.

— Брось, Костя, времена еще те! Захочут засудить — засудят. Он ведь мне давно мстит, участковый… Хорек такой, молоденький, тридцать пять где-то… Я ж про него в газету писал районную — не пропустили, а почитать ему, видать, дали. Еще наглей стал. Под меня копать начал, хорек…

Взяв ковшик, оставил меня ненадолго, вернулся, осторожненько на дугах своих ковыляя, расплескать боясь.

— Мы сёдня, Костя, сволочей всяких вспоминать не будем! Не стоют они того!.. — разлил опять до краев. — Давай выпьем, чтоб нам с этими засранцами вовсе не знаться!

Такой тост грешно пропускать…

— Теперь давай петь! — утирая губы, сказал старик. — Чо за гулянка без песни? Я начну, ты подхватывай.

Любой бы, слушая пение дяди Пети, но не видя его, обманулся, подумал бы, что не старый вовсе мужчина поет — не по годам зычен его голос, тяжестью лет не надсажен. И песню-то он затеял, которую без такого голоса не вытянуть:

То ли бражка начала действовать, то ли взяла за душу старая песня — расчувствовался я, вспомнилось вдруг детство: какой-то праздник, может, и День геолога, в деревянном клубе «Октябрь» хор экспедиции поет «Вечерний звон»… Самодеятельность, конечно, но у меня, мальца, впервые услыхавшего эту дивную песню, сладко замирает сердце, как во сне, когда летаю. Боясь пошевелиться, слушаю я, как туго сплетаются мужские и женские голоса, как с заднего, самого высокого ряда, выстроенного полукругом на сцене, разносится сумрачно-басовое «Бом!..» — и вижу сквозь прихлынувшие вдруг слезы такую молодую, такую красивую еще маму — она в первом ряду, самая маленькая, а в заднем ряду, на специально сколоченной для хора скамье, — отца, еще не облысевшего, молодого… И дивлюсь я: отец мой даже на гулянках, помнится, никогда не пел — нет, слухом Бог не обидел, по вечерам ведь частенько наигрывал он на мандолине, сам подбирал мелодии, а вот в голосе ни гибкости, ни силы… — однако в хоре вот петь решился!.. Может, потому лишь, чтоб с мамой не расставаться?..

— Чего не подпевашь? — выдернул меня из воспоминаний дядя Петя. — Эту песню одному петь нельзя…

Я ему про медведя объяснил, мне на ухо наступившего.

Старик искренно огорчился:

— Жалко, а то бы хоть в песне душу отвели!.. Слышь-ка, ты вот летом мне книжку свою подарил, помнишь? Так я ее в больнице всю прочитал, да… Кое-чо даже понял, а вот спеть из нее ничо не смогу!