Александр Казанцев - Школа любви

С приростом света возрос и морозец, пришлось опустить уши шапки. Шаги ускорил, чтоб разогреться. А в деревне — ни шевеления, тиха она, будто вымерла. Коровы, наверно, уже подоены, скотина вся накормлена, вот и сидят межениновцы по домам у телевизоров: в выходной магазины на замке, куда еще идти? Даже ребятни не видно — спят, что ли?..

Зимние виды, конечно, летним уступают: белизна непогрешима, скучновата с того. Но вот солнышко проглянуло — засверкал снег разноцветными искрами. Аж глазам больно. И глазная резь эта заставила меня вспомнить давнее…

Лет десять мне было, когда отец впервые взял меня в «поле». (К тому времени давно уж я знал, что «полем» у геологов называется работа на выезде — в тайге где-нибудь, в горах, от городов и сел в стороне). Неделю жил я с отцом в брезентовой палатке защитного цвета, поставленной в межгорной ложбине, неподалеку от быстрого и прозрачного ручья. Отец тогда был начальником партии, палатка ему полагалась отдельная, а еще в лагере была другая, огромная — в ней жили геологи, буровики, рабочие, ну а третья палатка, поменьше, — для женщин: поварихи и практикантки Изиды.

Повариху не помню почти. А Изиду забыть не в силах.

И не только за диковинное ее имя. Тогда я, конечно, не знал, что оно египетское, что так звали величайшую из богинь. И внимания-то на нее поначалу обращал мало: ну, высокая, ну, загорелая, ну, волосы ее на ветру бились, как черное пламя, когда в кузове бортовушки мы ехали, — так для меня это не очень и занятно — даже сердился, когда она по вечерам у костра начинала смешливо рассказывать истории из студенческой жизни, встревая в мужской разговор. Ведь мужчины-то всегда рассказывали что-нибудь стоящее: про встречу с медведем, про битву с тайменем или про то, как хариуса лучше ловить, а эта — со смешками своими!.. Но все ее слушали внимательно и потешались даже чересчур, будто ей угодить стараясь, тогда как мне смешно было от одного: неужто и впрямь мужики бывалые считают, что женщина, тем более такая молодая, рассказать может хоть что-то толковое!..

В вечерних разговорах мужчин частенько море возникало. Пусть не настоящее, а рукотворное — Бухтарминское водохранилище, которое к тому времени уже заполнило расчищенное для него ложе. Я слушал, как хвалились мужчины своими уловами — все они уже бывали на море не раз.

А я вот — не был!

Море я видел только в кино и на картинах, на репродукциях, верней, но бредил им. Конечно, «Пятнадцатилетний капитан» и «Остров сокровищ» были моими любимыми книгами. Пусть не «морским волком», просто моряком хотелось мне стать. А в сугубо сухопутном Зыряновске моряков-то и увидать было нельзя. Лишь однажды, когда еще в каком-то из младших классов учился, увидел я чудом заехавшего в родной городок моряка. Настоящего! Мичмана даже, как мне потом объяснили. Особо потряс меня его кортик!.. Бежал за ним босиком, задыхаясь от восторга, уколов щебня не чувствуя, по нашей Геологической улице, пока не сел он в пропыленный автобус…

К десяти годам мечта стать моряком, кажется, несколько приугасла во мне, но увидеть море хотелось невыразимо и невыносимо…

Самое волнующее и досадное, что море плескалось вовсе недалеко: если перейти ручей и подняться на крутой хребет горы — его можно, говорят, увидать!.. Отец пообещал вместе со мной на эту гору как-нибудь подняться, но возвращался с маршрута такой усталый и жарой сморенный, что каждый вечер просил повременить. А одному мне строго-настрого запретил ходить на гору — гадюк там полно.

Ну, как тут не известись: там, за горою, — море, а я сижу у хилого ручья!.. Геологи, правда, сделали запруду на ручье этом, воды там набиралось — мне по пояс, можно похлюпаться, особенно ближе к вечеру, когда вода получше прогревалась. Вот и плескался я в этом прудочке, надрывно мечтая увидеть море.

А это с детства: уж если что мне в голову запало… Нарушил отцовский запрет, полез на гору. Змей боялся так, что каждая клеточка во мне трепетала, но выше страха была жажда увидеть, наконец, то, о чем все говорят, чего я до сих пор не знаю.

Чем выше, тем круче гора становилась. Я цеплялся за кусты карагайника, подтягивался, обливаясь потом, карабкался вперед. Ближе к вершине уже почти полз, то ли скуля, то ли постанывая, даже про змей позабыл, потому что в замутненной жарой и натугой голове стучало одно лишь: «Море!.. Мо-ре!..»

На вершине хребта ударил мне в лицо крепкий свежий ветер. Еще не полностью выпрямившись, увидал я вдали, куда дальше, чем представлялось мне, широкую и сверкающую под ясным солнцем полосу.