Александр Казанцев - Школа любви

Вот и кончился городок, простерлись лежащие под снегом, под зеркально сверкающим чарымом пашни, где мы когда-то каждую весну садили картошку. Посадка, прополка, уборка: у мамы всегда лучше всех дело спорилось, она еще и петь успевала…

А вот и кладбище, где похоронены две мои бабушки и дед — вряд ли нашел бы теперь их могилы… — а машина идет дальше, к новому участку на взлобке горы. Там пока немного звезд и крестов, и деревьев почти нет — голо, неуютно…

У края свежевырытой ямы, в которую боюсь смотреть, гроб устанавливается на двух предусмотрительно захваченных кем-то табуретках… Жирная сырая глина на подтаявшем снегу… Прощальную речь произносит осанистый кучерявый профбосс, хорошо говорит, с душой и толком, не заученно, но и не сбивчиво вовсе. Все его слушают, в молчании замерев. Только крики ворон летят с дальних тополей, но не мешают они словам, а даже подчеркивают скорбь…

Последнее прощание под выдохи похоронного оркестра… Духачи честно отрабатывают свой хлеб… Эти ритуалом положенные поцелуи мертвого лба, от которых душа не согреется… А потом — короткие стуки молотков, забивающих гвозди в крышку… И вот мужики, покрепче утвердив ноги на скользких глинистых склонах, опускают гроб на вафельных полотенцах в могилу. Узкой казалась яма, а нет — как раз по гробу… И глубина большая, в самый раз… И хочется закричать: не надо!.. И думается тут же: а казалось, будет гораздо больней… Да, слезы опять катятся по моим щекам, но больше они от мысли: как же горько сейчас отцу!.. Поддерживаю его за рукав. Тетя Оля, кузина и сестренка моя ревут, обнявшись. И многие плачут… Да неужто мне не больней, чем им?!

И вот она, ритуальная горсть сырой земли. Мне представлялось, что она гулко ударит по крышке гроба, и звук этот резкой болью отзовется в сердце, но сырая глина шмякнулась как-то непристойно… Все не то, все не так…

За поминальным столом в «Бухтарме» я почувствовал вдруг облегчение, чуть ли не радость тихую: самое страшное позади!.. И хоть поминки были, по вине злополучного указа, безалкогольными, отмякло у меня в груди, как после доброй стопки… А уж после, когда вечером за семейным столом разлили по рюмкам в кругу самых близких оставшуюся бутылку водки и выпили, не чокаясь, когда после положенной минуты молчания разговорились все понемногу, ударились в воспоминания — сперва о маме, потом обо всем хорошем, — чувство облегчения еще явственней обозначилось во мне.

Уже не «чуть ли», а радость настоящую ощутил я оттого, что со мной рядом родные (только Елены и Машуни не хватает), в этом кругу меня понимают, ценят: вон как старший племяш Минька ловит каждое слово мое!.. А я рассказываю чуть ли не взахлеб, как довелось мне сопровождать в поездке по Томской области автора бессмертного «Дяди Степы» и столь же бессмертного, казалось тогда, «Гимна СССР», которого все в стране знают от мала до велика; потом — о другом писателе, о Грэме Грине, с которым тоже тесно общаться довелось (отец и тетя Оля читали его: «Тот самый?.. Неужели?..»); потом красочно повествую, как тянул с промысловиками неводом из Оби тридцатикилограммового осетра (зять, заядлый рыбак, глядит на меня с уважением); потом — об аншлагах неизменных, с которыми уже больше года спектакль по моей волшебной пьесе идет (мечтательный вздох Галинки: «Вот бы ребятишек сводить!»)…

Стыдно вспоминать бахвальство свое. А тогда казалось, что получил на него право после всего пережитого, что не собой хвалюсь, и не хвалюсь вовсе, а тем самым говорю доброе слово о маме, воспитавшей меня таким. А то ведь крайне редко встречаемся, мало друг о друге знаем. Так хоть беда свела… А мы должны знать, должны любить друг друга. Мы — родня, нас, слава Богу, еще не так уж и мало — вон даже стол пришлось раздвигать…

Мама любила раздвигать стол в большой комнате. Когда мы с Еленой и Машуней приезжали в Зыряновск, он раздвигался на дню по три раза. Можно было бы, конечно, питаться «партиями» на тесной нашей кухоньке, но для мамы важно было, чтобы — все вместе, важны были разговоры за столом, пусть даже и споры… Она ведь как бы приравнивала два понятия: ставшее фигурально-символическим «семейный очаг» и вполне конкретное, духовно-материальное «семейный стол».

Впервые за семейным столом собрались мы без нее.

Ее уже никогда за этим столом не будет…

Страшная мысль саданула все же под дых. Умолк. Слушая других, думал: как же могу радоваться, когда мамы нет?.. Вот уж бревно я, если боли толком не прочувствовал, если могу запросто есть, пить, разговаривать, находить в этом удовольствие… Да как же я успехами своими хвалиться могу, если сам понимаю, насколько они мнимы?.. А ведь недавно чуть ли не ликовал, скотина!.. Или, может, втайне радуюсь, что никому теперь не будут телепатически передаваться нечистые мои мысли?.. Ну и дрянь же, однако!.. Ведь это моя вина, что мамы теперь нет…