После рыбалки заваливался спать до полудня, а то и дольше, потом прогонял дрему ледяным душем и пытался настроиться на творческий лад, но сколько бы ни грыз ручку, ни черкал ею в тетради, ничего путного не выходило. С хмарью на роже шел курить на балкон.
Мама переживала, видя, как я томлюсь, уже не травила мне душу высказыванием обид, что Елена, не приехав сама, не привезла внучку, пыталась хоть чем-то меня занять, развлечь, но однажды, раздосадованная тщетностью этих попыток, вышла ко мне на балкон и спросила напрямик: «Скучно тебе с нами стало?..» «Есть такое…» — немилосердно буркнул я, гася окурок в баночке из-под сметаны. Но увидел глаза мамы, и жутко захотелось мне, чтобы не услышала она моих слов, чтобы истаяли они на лету или исказались до неузнаваемости, превратясь хотя бы в стеклянный клич коршуна. Да не вернуть оброненных слов, как не остановить брошенного камня… Глаза у мамы были — как тогда, в детстве моем, когда, резвясь бездумно, швырнул я кусок мела с вершины орликовской Белой горы…
И ведь не обнял маму, прощения не вымолил, не знаком еще толком со страшным словом «поздно»!..
А чтобы скуку свою растрясти, навестил вновь друзей-газетчиков, хотя не поглянулись недавно им стихи мои. Надо ли повод для пирушки искать?.. Сабантуй на квартире Виктора Коржа, завешанной его превосходными фотопейзажами, заваленной великим множеством книг, взбурлил, как Бухтарма меж валунов. Хромоногий Витя, откупоривший уже шестой десяток, ставший дедом, но диковинно сохранивший душу от силы тридцатилетнего, только успевал в перерывах между рюмками щелкать своим окаянным, видавшим виды «Никоном», который из воды даже выловлен был однажды, когда сплавлялся Витя со товарищи на плотах. Ну а я орал, захмелев: «Вы правы, черти, хуже я стал писать, хуже!.. Окабинетился, бытом оброс!.. Но я еще прорвусь, такое выдам!..» «Да ты и так наш маячок!» — отпустила максимально возможную для нее похвалу широкоплечая Тамара, не выпуская из объятий своего друга, кучерявого прокурора, уведенного недавно из семьи, будто из всех шести чувств лишь осязанию доверяя. А самый молодой из нас, джигит Исламов, красавец-кавказец Вадим, взял в руки гитару — будто вакханку на колени усадил — стал петь не надрывные, как раньше, песни, а ернические куплеты собственного сочинения — от имени не утрудившего себя образованием выпивохи, драчуна и бабника. Жаль, не запомнил я их жизнеутверждающего содержания, помню только, что все от хохота покатывались, слушая. А я заплакал.
Мне вдруг безумно жаль стало этого ослепительного красавца, лишь первую четвертушку века доживающего. Спьяну поблазнилось мне, что жить этому жизнелюбу осталось совсем немного. Нет, не увидел я вовсе мученического ореола над его смоляной шевелюрой, а тем паче не мог знать-догадываться, что через несколько лет истерзают его прекрасно сложенное тело осколки гранаты, брошенной в барную стойку пьяным в дымину прапорщиком, недавно вернувшимся из воссоединившейся Германии и сводящим какие-то счеты с барменом, — где уж мне знать-предвидеть, что та дура-граната, отскочив от барной стойки, разорвется под ногами Вадима, в прекрасном расположении духа выходящего с другом из ресторана!..
Я всхлипнул. И довольно громко. Пробуравил этим непристойным звуком веселый смех друзей. Все глянули на меня ошалело. Витя Корж опустил даже свой многоопытный фотоаппарат и прищурился, как всегда делал, чтобы пристальней вглядеться, понять. Но, бессилен осознать причину моего плача, помотал крупной, под пацана стриженой головой на бычьей шее.
— Перебрал Костенька! — предложила самое простое объяснение Тамарка.
— Ты от счастья явно поглупела, — вступился за меня Вадим. — Душа у человека не на месте, видать…
А я ведь и объяснить-то им ничего не мог. Сам толком не понял, с чего вдруг пожалел Вадима. А может, и себя?..
— Развеяться ему надо! — сказал многоопытный, уж не меньше, конечно, своего «Никона», Корж. — Кровь, наверно, застоялась. Давайте ему подружку найдем!
Эта мысль особенно понравилась Тамарке.
— Я сейчас соседке своей позвоню — у нее муж в командировке как раз! Вот здорово!.. — и метнулась к телефону, отлепившись от своего прокурора.
— Не надо! — завопил я, утирая слезы.
— Не комплексуй, Костя, ты ей понравишься! — заверила толстопятая, при всей утонченности натуры, Тамарка. — Она с тобой заочно знакома по стихам: тащится от них, критику мою не слушает… И она тебе понравиться должна, бестия такая белокурая!.. — Сама уж и номер набирать принялась.
Читать дальше