Ричард Форд - Канада

Отец уже успел надеть начищенные ковбойские сапоги и отглаженные джинсы, в которых ходил на курсы по продаже земли, — но, правда, не побрился и не причесался, как делал обычно. Он улыбался, однако вид снова имел странный — такой, точно черты его лица как-то некрепко держались на каркасе из костей. Стоя в двери комнаты Бернер, он сказал: жаль, конечно, что индейцы так нам докучали, но теперь они присмиреют. Как-то раз, прибавил отец, его дядюшка Клео спросил, не хочет ли он съездить вместе с ним в Бирмингем. А отец ухаживал в то время за девушкой, ее звали Пэтси. И сказал дяде, что поехать не может, потому что хочет с ней повидаться. А через месяц дядя Клео погиб на железнодорожном переезде, у которого не работал шлагбаум, — больше отец его не видел и всегда жалел, что не поехал с ним в тот раз.

— Не понимаю, ты-то в чем был виноват? — сказала с постели Бернер. — Может, это дядюшке Клео следовало быть поосторожнее.

Ей нравилось препираться с отцом, это позволяло ей ощущать свое превосходство.

— Несомненно, — ответил отец. — Просто я думал тогда, что смогу съездить с дядей Клео в Бирмингем как-нибудь в другой раз. А получилось, что не смог.

Бернер ответила что-то, чего я из-за вентилятора не расслышал. По-моему, вот что:

— Хочешь сказать, если я с тобой не поеду, ты тоже погибнешь?

— Надеюсь, что нет, — сказал отец. — Очень и очень на это надеюсь.

Бернер случалось иногда сболтнуть чего не следовало, — я уж об этом упоминал. Отец говорил, что ей присуща «hauteur ». [11] Надменность, высокомерие (фр.).

— Это шантаж, — сказала она. — А я не люблю, когда меня шантажируют.

— Ну, может, мне следовало рассказать тебе об этом другими словами, — ответил отец.

Она снова сказала что-то, чего я не разобрал. Но уже жалобным тоном, и я понял: она вот-вот уступит отцу. Половицы в ее комнате скрипнули. Долго сопротивляться ему, если он наседал на нее, сестра не умела. Это только маме и удавалось. Мы любили их обоих, вот в чем все дело. Не забывайте об этом. Мы всегда их любили.

Наша машина ехала по Третьей улице, мимо реки, где мы с Бернер недавно кормили уток. Небо снова менялось, ветер заносил в машину самые разные запахи. С юга ползли приплюснутые, лиловатые снизу тучи. По реке бежали белые барашки, ветер срывал с них пену, брызгал водой в чаек. Собиралась гроза. Собственно, она весь день собиралась. Мама была права — близилась осень.

Я сидел сзади и думал — не о демонстрации пчел, но о шатре, в котором полиция штата выставила для показа гражданам свое оружие. Мальчики в шахматном клубе рассказывали о базуке, ящике с гранатами, пулемете Томпсона. И строили догадки насчет того, как полиция может использовать такое оружие. Рассуждения вращались вокруг индейцев, которые считались преступными элементами, и коммунистов, строивших заговоры против Америки. Я в третий раз заглянул в отцовский ящик с носками, выяснить, там ли его револьвер. Револьвера не было. И в голову мне пришло, что он застрелил кого-то (может быть, того индейца, Мышь), а от револьвера избавился, выбросив его в реку.

Бернер сидела впереди, изображая недовольство тем, что ей пришлось поехать с нами, — чего ради, я не понимал. У въезда на ярмарку выстроилась очередь из машин. По дороге отец дважды спрашивал, посмотрев в зеркальце заднего обзора: «Так, а кто это там тащится за нами вплотную, а, Делл?» Но это была игра. Я оглядывался на заднее окно, никто за нами вплотную не ехал. Правда, когда он спросил в третий раз, я увидел черный автомобиль, который уже попадался мне на глаза. Мы неторопливо подвигались вдоль беленого забора ярмарки, я смотрел на верхушки аттракционов — «чертова колеса», карусели с подвешенными на тросах сиденьями (мне о ней рассказывали в школе), на круглый гребень «русских горок» и переваливавшие через него вагонетки, в которых сидели, крича и маша руками, люди. По ветру неслись музыка, шум толпы, голоса из громкоговорителей — в том числе и женские, выкрикивавшие числа бинго, — все это я слышал из дома. Нес ветер и запахи сэндвичей, навоза, чего-то сладкого. Мне страшно хотелось попасть внутрь — поскорее, пока не закрылись ворота. Я так стискивал зубы, что у меня заныла челюсть. Но движение машин замедлялось старыми колымагами и драндулетами из резервации, заполненными детьми и взрослыми, явно индейцами, да еще и компанией их же, гуськом топавшей по краю дороги, направляясь к входу для пеших посетителей.

Вот тут-то, когда наша машина оказалась всего лишь второй перед поворотом к большим въездным воротам ярмарки, я и нашел пакет с деньгами. Нервничая, засунул левую руку в щель между подушками сиденья, а там и в прохладную пустоту за ними, и мои пальцы коснулись чего-то, что я мигом вытащил наружу. Это был набитый долларами белый бумажный конверт, на котором значилось: «НАЦИОНАЛЬНЫЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЙ БАНК, КРИКМОР, СЕВЕРНАЯ ДАКОТА». Я так изумился, что вскрикнул: «Ой!» — достаточно громко для того, чтобы отец взглянул на меня в зеркальце водителя. Он смотрел прямо мне в глаза, и отвести взгляд я не мог.