Ричард Форд - Канада

А еще я поймал себя на том, что о Партро больше не думаю. Я приезжал туда с Чарли Квотерсом каждое студеное утро, чтобы ощипывать гусей и потрошить их на разделочной колоде — рядом с ангаром, прямо напротив моей лачуги. Но чувствовал себя при этом так, точно никогда не проходил по улицам городка, не стоял за рядами караганы, глядя на юг (так я, во всяком случае, думал) и гадая, доведется ли мне когда-нибудь увидеть родителей. Время, если ты мало о нем знаешь, заслоняет от тебя события прошлого. А, как я уже говорил, в тех местах время для меня почти ничего не значило.

В один из тех дней Флоренс Ла Блан сказала мне, что поразмыслила над моим будущим и составила план. Разговор происходил в обеденном зале, мы сидели за накрытым белой скатертью столом со сложенными салфетками и столовым серебром — Флоренс привезла их вместе с цветами из Медисин-Хата, дабы создать посреди прерий, сказала она, иллюзию цивилизованности, ну и еще потому, что то был День благодарения, мой первый в Канаде. Если бы ты учился, как тебе и положено, в школе, продолжала Флоренс, то был бы сегодня свободен. Конечно, я не ощущал его как настоящий День благодарения, поскольку он приходился на понедельник. Однако Флоренс зажарила индейку, приготовила соус, картофельное пюре, тыквенный пирог, привезла все это в машине и заявила, что нам следует отметить наш общий праздник.

Людей в зале было всего ничего — коммивояжер да остановившаяся в отеле по пути на восток супружеская чета. Нефтяники, железнодорожники, охотники — все они перекусывали в баре. Ремлингер сидел за столом и смотрел в сторону от нас, на украшавшую одну из стен зала большую картину, освещенную маленькой, но яркой потолочной лампой. Картина изображала бурого медведя в феске, который плясал в кругу орущих мужчин. Глаза у мужчин были дикие, возбужденные, рты раззявленные и красные, они вопили, вскинув над головами короткие руки.

Разрумянившаяся Флоренс рассказывала, что она думает обо мне и моем «горестном положении». По ее мнению, мне следовало провести осень в Форт-Ройале, на попечении Артура. Я должен научиться самостоятельно ухаживать за собой, набраться сил и почаще стричься. А перед Рождеством я поеду автобусом в Виннипег и поселюсь у ее сына Роланда, он живет там с молодой женой, а ребенок их умер от полиомиелита. Флоренс уже поговорила с ним, он согласен меня принять. Роланд определит меня в среднюю католическую школу Святого Павла, приставать ко мне с вопросами там не будут, об этом позаботится его жена, работающая в этой школе учительницей. Если же вопросы возникнут, сказала Флоренс, улыбаясь мне и щуря сияющие глаза, сын и его жена скажут, что я сбежал из дома, что мои родители-американцы бросили меня и вскоре попали в тюрьму, а мне хватило храбрости самостоятельно добраться до Канады, они же — канадцы, люди ответственные — заботятся обо мне, поскольку никаких других родственников у меня нет. Канадские власти и не подумают отправлять меня обратно в Монтану, а тамошние ничего обо мне не узнают, а и узнают, так пальцем не пошевелят. В любом случае, до моего восемнадцатилетия осталось всего три года, и пролетят они быстро, а там уж я смогу, подобно любому другому человеку, самостоятельно решать, как мне жить. У нас, слава богу, есть такое право. Похоже, ей и в голову не приходило, что я могу снова поселиться с кем-то из моих родителей. А я между тем иногда думал, что, если через три года один из них выйдет на свободу, я отыщу его и он наверняка меня примет. Сейчас все выглядит в моем пересказе вполне заурядным, но тогда мне казалось до крайности странным: кто-то обсуждает вот так мое будущее, а сам я настолько беспомощен, что повлиять на него не могу.

Когда Флоренс начала излагать свой план, Ремлингер оторвался от картины и посмотрел на меня. Он был в черном пиджаке и лиловом аскотском галстуке и, как всегда, резко выделялся на фоне постояльцев отеля. Он поморгал, глядя на меня, улыбнулся — узкие губы сжались, на подбородке появилась ямочка. И снова перевел взгляд на медведя и вопящих мужчин, словно измерив меня некоей меркой и приняв решение, а затем вернувшись к размышлениям о естественном порядке вселенной и о том, как человек портит все, что Бог сотворил совершенным. То, как он посмотрел на меня, мне не понравилось. Я не знал, что он во мне измерял и насколько точны были его измерения, но ощущение меня посетило отчасти уже знакомое, хоть я и не мог в то время выразить его в словах: близится что-то недоброе. Я говорил уже о тогдашней моей уверенности в том, что я зачем-то нужен Артуру, иначе меня бы там просто не было, — нужен не как слушатель или свидетель, как нечто большее. Возможно, он хотел передать мне свою тревогу, дурные предчувствия — или же доказать, самим фактом моего присутствия, что тревожиться ему решительно не о чем.