Евгений Сатановский - Моя жизнь среди евреев. Записки бывшего подпольщика

Тем более все то, от чего евреи на протяжении десятилетий бежали как черт от ладана, видя в приметах старого быта проклятие черты оседлости и примету, по которой их будут узнавать на очередной селекции – неважно, в чьем концлагере, для ученых, не стесненных по пятому пункту, было предметом тщательного изучения и сохранения. За что низкий им поклон. И благодарная память от всего еврейского народа.

Как и всем тем, кто не стеснялся поднять голос на партийно-профсоюзных шабашах, организуемых по случаю отъезда. Позорных. Но когда они шли по всей стране, совсем не смешных. Как и собрания трудовых коллективов по случаю очередного арабо-израильского инцидента. А также очередной войны на Ближнем Востоке. На которых положено было клеймить агрессора.

Несмотря на уморительно-ядовитое «как мать говорю и как женщина», клеймили массово. Благо это была возможность сказать о евреях то, что антисемитам хотелось. Называя их при этом сионистами – ну, и далее от всего сердца. Кто по написанному. Кто своими словами. Хотя времена были уже вегетарианские. И стараться было незачем. Выживание от этого не зависело. Разве что карьера. Которую, повторим еще раз, многие ценили ниже, чем своих еврейских друзей и сослуживцев. Включая бытовых антисемитов.

Ну и, как всегда, особый случай представляли мужья и жены. Особенно те, кто поженился в войну или сразу после нее. На фронте. Или в послевоенную разруху. Без особых мыслей о материальном благополучии. Лишь бы рядом был кто-то, к кому можно было прислониться. Свой. Не до того им было, чтобы привередничать. Немалая часть этих союзов представляла, как принято говорить, гражданские браки. Люди жили годами. Иногда десятилетиями. Растили детей. Но по каким-то причинам не расписывались. Что не мешало им быть семьей. И признаваться в качестве таковой всей их родней, знакомыми и соседями.

В стране таких семей были миллионы. Иногда муж был евреем. Иногда жена. Соответственно, автору известны в таких браках с евреями не только русские или украинцы. Но и татары, казахи, чеченцы. Иногда с общими детьми. Иногда с приемными. Одним из которых был великий чеченский танцор Махмуд Эсамбаев. Которого его приемная мать называла Мойше. И поехала с ним в ссылку, когда туда сослали всех вайнахов. Понимая, что мальчик, которого ей доверил его отец, без нее погибнет. Что Эсамбаев помнил всю жизнь.

Одну из таких жен – уже глубоко за семьдесят – автор знал. Милейшая старушка из глухого башкирского села. Молоденькой девушкой приехала в Москву в качестве домработницы на постоянном проживании. Что было для того времени единственным способом вырваться из колхоза. Родила дочь от хозяйского сына. И навсегда осталась жить в семье. Став под конец жизни последней хранительницей традиций. Включая идиш, на котором она не только разговаривала, но и пела. Храня в памяти широчайший диапазон забытых всеми еврейских песен. Еврейскую кухню, которую знала досконально. И праздники, про которые помнила.

Причем ни в какие времена она ни в какой иудаизм не переходила. Гиюр не принимала. Да и где его можно было принять при советской власти, даже будь на то охота? И оставалась по паспорту русской. Будучи по знаниям и привычкам куда большей еврейкой, чем все, кто ее окружал. В самом традиционном смысле этого слова. Что говорит о пользе межнациональных браков для сохранения еврейского народа. И улучшения его породы. А также укрепления генетического потенциала. Как бы по этому поводу ни страдали ортодоксы всех деноминаций.

Как было сказано выше, в СССР евреи и интеллигенция слились в единое целое. Переженились. В результате чего местные евреи чрезвычайно обынтеллигентились. А интеллигенция объевреилась. Такая вот конвергенция двух примерно равных по численности и близких по приоритетам групп. Одной этнической. И одной классово-социальной. Поскольку что такое эта самая интеллигенция, толком сказать никто во времена советской власти не мог и так до самого конца и не сказал.

На класс она не тянула ни численно, ни по социальному статусу. Так, предмет для битья. По крайней мере, во времена Ленина – Сталина. Прослойкой ее звать было бессмысленно. Хотя за неимением лучшего термина и исходя из желания унасекомить ее и в ее собственных глазах, и в глазах окружающих, именно так ее и звали. Сегодня дело другое. Скорее рабочие и крестьяне – это прослойки. В безбрежном море ученых и преподавателей, служащих, бюрократического аппарата, военных и силовиков прочих деноминаций. Часть которых еще можно назвать интеллигенцией. Только часть. Но и этого достаточно.