Инна Кошелева - Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены

Песенкой легко внушить веселье, но что за весельем? Сначала Витя заставил детей дышать в своём ритме. Ритм — это здесь первое, и только после сладкие опевания вокруг той или иной ноты. Без этого тоже нельзя, хотелось, чтобы мальчишки и девчонки почувствовали: музыка — гармония, музыка — красота. Потому что Витя пытался передать не веселье, а радость. Радости приятия жизни нет конца. Аллилуйя! И если радость постепенно переходит в светлую печаль, это тоже понятно всем. Даже детям.

Когда школьники уселись в автобус доедать свои бутерброды, рав подошёл к Вите.

— Это было, — сказал он, — как надо. Это была высокая музыка.

Витя возразил:

— Пустячок.

— Нет. Музыка — как бы особая речь, рассказывающая о реальности более высокого порядка. Оттуда, — Нафтали показал на небо. — Вот здесь, — он напел простенький мотивчик, — где контур мелодии смещается и делается чуть истеричным… Мне было больно. Надо много пережить, чтобы заезженной песенкой так рассказать о потерях…

Рав позвал Витю к себе домой.

— Хочется поговорить…

— Когда?

— Сейчас. Часов через пять я верну вас вашим зверям. Отсюда до моего ишува на автобусе час, а на «Хонде» минут сорок пять.

Проходя мимо ящика, полного денег, раб заметил:

— О, да вы зарабатываете вовсе неплохо. — И подождал, пока Витя рассовал по карманам все бумажки и все монеты.

Их хорошо покормила жена рава: «Сначала еда, потом Тора».

Они сидели не на веранде — на ступеньках дома. Ничто не мешало взгляду упереться в тёмный небосвод с едва угадываемыми контурами иудейских гор. Из-за них всходила луна. Совсем слабая, тонкий серпик, рожками вверх. Такую не благословишь в ближайший шаббат, объяснил рав, наберёт силу лишь к следующему.

— Я вижу, мазаль твой по-прежнему ло тов. Или ты доволен, как всё идёт? Твой дар всё-таки требует другой огранки.

— Возможно, — ответил Витя. — Но… Теперь я не могу скручивать себя верёвками: живи так и никак иначе. Мне хочется играть, я играю. Мне трудно вернуться домой, я не возвращаюсь.

— Мир таков, каков он есть, и будет таким, каким будет. Изменился ты. Ты был отличным музыкантом, и считал стыдным играть на свадьбах и бар-мицвах. Ты стал музыкантом воистину большим и не стесняешься наигрывать за копейки… Возле питомника…

— И впрямь, — удивился Витя. — Я и забыл, что с этого всё начиналось. Теперь мне не важно, где играть. И даже за сколько — неважно. Вдруг дошло: дети выросли, они на ногах… Почти на ногах…

— Важно — что?

— Важнее всего — как. Может, оттого, что я мог бы играть в больших залах, за большие деньги? Было совершенно реальное предложение. Не будь я фрайером… Другой бы не отказался.

…Рассказывая раву о своих приключениях, Витя вспоминал план ещё одной — возможной — своей жизни, жизни удачливого, престижного музыканта. Тот план составила Кэролл. Но в нём самом тоже был план, созданный кем-то, от воли Витеньки не зависящий и заявивший о себе при первом поступке и первых потерях.

— Я слабый…

— Или сильный, — сказал рав.

Они уже собирались в обратный путь и посматривали на часы, когда рав неожиданно попросил у Вити прощения.

— Поговорим о женщине… Кэролл, да? Ты так её назвал? Мудрецы-каббалисты из Бней-Брака знали о ней. Потому что это твоя женщина. Вторая половинка сущности. С ней ты мог бы достигнуть такой полноты бытия…

— Да! — невольная боль прорвалась в этом возгласе.

— Мы долго думали тогда, не остановить ли тебя. Но отдали все на твой выбор.

Рав долго молчал, после продолжил:

— Нет ничего труднее, чем отказаться от своей женщины. Всё равно, что убить себя. Но ты сам решил: свобода и жизнь больше успеха, жизнь и ответственность больше любви. Прости…

Рав помолчал и добавил:

— Да, та сцепка… Между музыкой и безденежьем… Её больше нет.

— О чём ты?

— О том, над чем бились тогда каббалисты. С чего начиналось твоё путешествие. Безденежье перестало держать наручниками твоё ремесло, ты заметил? По тому, как наполняется шекелями твоя шапка?

— А… — безразлично потянул Витя. — Об этом… Я же сказал, что забыл.

Манечкино присутствие Витя ощутил во время игры как неудобство: что-то мешало. Она стояла почти за спиной, невидимая. Подошла к нему, когда все разошлись:

— Собирайся. Дети ждут. Сашка пирог испекла.

Будто они расстались всего часа два назад, и он не прожил в прошедшие месяцы какую-то иную, неведомую ей жизнь. Он попытался возразить:

— Соня Эйнштейн… Звери…

— Сонька сама мне позвонила. После того как её кинул этот придурок, в ней прорезалось нечто человеческое.