Инна Кошелева - Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены

…В Нью-Джерси они купили Вите билет на ночной рейс. Здесь же, в отделении банка Витя отправил деньги в Израиль, часть Мане, часть Зееву, оставив себе какие-то крохи.

И вот перед ними опять мосты через Гудзон. Встроившись в ряды жаждущих въехать в Нью-Йорк, они застряли в пробке.

— Почему сегодня так быстро летит время? — вдруг капризно, ни к месту спросила Кэролл. — Я собиралась показать тебе Центральный парк, но мы не успеем. Что за метаморфозы со временем? Иногда стоит, иногда несётся, и тогда часы равны секундам.

Она снова была в маске идеальной красавицы, как воин в латах. Вите хотелось ещё раз увидеть её такой, какая она есть на самом деле, но если ей так легче, пусть…

Они приехали в аэропорт за четыре часа до отлёта. В только что открытый ближневосточный терминал Кэролл не пустили, боясь, что среди провожающих просочится террорист. Витю с его билетом буквально втянули внутрь, не дав опомниться. И в короткий миг, перед тем, как автоматическая дверь разъединила их, Витя увидел её растерянной, беззащитной, одинокой. Он рванулся было к ней сквозь строй охраны, но осадил себя сам: зачем продлевать?

Таможенники потрошили его багаж в поисках бомбы (террористы!). И волевая девушка в форме, прицелившись взглядом точно в его зрачки, расспрашивала о контактах за пределами терминала. «Кто ваша знакомая?» «Бомбистка». Девушка не захотела понять шутки и переспросила, уточнив вопрос: не передавала ли провожавшая вещей и писем, не собирала ли его чемодан, не была ли с чемоданом наедине. «С чемоданом не была, только со мной».

Точное время и место выхода на посадку были законспирированы (террористы!), и Витя, вместе с толпами чернополых евреев метался по терминалу почти до последней минуты. Но как-то всё образовалось, и все мужчины в кипах, шляпах и с детьми под мышками, все женщины в старомодных длинных платьях с детскими колясками утряслись в чреве огромного лайнера израильской компании «Эль-Аль». Последнее запрещение — не открывать иллюминаторы (террористы!). И — прощай, Америка, страна Кэролл!

В самолёте он никогда не мог спать. Сейчас тем более. А что он мог? Не мог думать о Кэролл и гнал от себя её лицо, смятое растерянностью, каким увидел в миг прощания. Больнее всего жалеть. Не мог думать о доме. Сплошной туман. Как он явится? Что скажет Мане? Детям? Чем займётся?

Все вокруг пили и ели, заказывали кошерное и не кошерное, пиво и водку, воду и вино. Он один не откликался на предложения стюардессы. Откинул кресло, закрыл глаза, поморщился от боли в левом плече. И вдруг почувствовал слабое прикосновение к своему локтю.

Удивительным было лицо соседки, тронувшей его. Молодое, прекрасное, но из всех примет женственности взявшее лишь одну — материнскую нежность. Обобщённость портрета. Средневековье: ни одна прядь не выбивалась на чистый лоб из-под восточного головного покрытия — шёлк, сетка из бархата, удивительно льнущего к матовой коже. Верующая израильтянка.

— Тебе (на иврите это звучало вежливым «вам») плохо? — спросила женщина Виктора.

Её муж, сидящий с ребёнком на коленях у прохода, на миг подключился к их разговору, а после снова занялся малышом.

— Нет, — ответил Витя. И неожиданно для себя сказал: — Немного нехорошо на сердце.

Женщина порылась в сумке и протянула Вите книгу:

— Подарок от нас. Поможет.

Это был карманный томик «Рут»: извлечение из Танаха и популярное изложение письменных и устных сказаний. Для дорожного чтения. Что ещё могла предложить ему религиозная сердобольная еврейка в той ситуации? Что подарить?

Витя открыл наугад…

Почему он забыл о своём деде? Почему не вспомнил о нём в Израиле ни разу? Он забыл о нём много раньше, ещё в детстве. Незаметной тенью существовал Борис Яковлевич (Борух бен Яков) в их семье. Молчаливый, он никогда не вмешивался ни в какие разборки между соседями, между Витиными отцом и матерью, между родителями и Витей. Уже после смерти деда отец рассказал, что Борух был раввином в белорусском местечке.

После революции, заставшей его в пору зрелой молодости с женой и сыном на руках, ушёл в глубокое домашнее подполье. Не стал лезть ни в профессора, хотя выделялся своей учёностью, ни в политику (в неё кинулись все его друзья), ни даже в сферу обслуживания (а мог бы — обувь и одежду домашним шил сам не без блеска). Он устроился незаметным бухгалтером в какую-то заготконтору, там и перезимовал все двадцать девятые, тридцать седьмые, сорок восьмые, пятьдесят вторые, до смерти Сталина.