Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай)

— Быть вражде, — твердил каюр, молодой ещё якут.

Но рядом, на высоком берегу удобно располагалась изба, давно срубленная и обжитая людьми из партии. База, где требовалось дождаться самолета.

— Мы не можем уйти, — улыбнулся Бобков. — От судьбы не уйдешь.

Впрочем, здесь, на базе, ночлеге для многих, Андрей с Еленой и не собирались останавливаться. Им лучше было вдвоем, и ни уже облюбовали место на противоположном берегу. Каюр кивнул: на противоположном берегу, это уже на другом берегу.

Парень пообещал вечером накормить их карасями, и отправился на озеро. Они переплавились на лодке, поставили палатку почти у самой воды.

Он занялся картой, пытался вычертить схему маршрута, но нигде не мог пристроиться: то ходил с ней, как c плакатом, то присаживался, обматывая вокруг колен. Конечно, он больше дурачился.

По его глазам, по внезапному напряжению, когда зрачки будто оттягивало вглубь, она видела, что при всей веселости болезнь всё круче схватывала, рвала ему нутро. Она толкла, мельчила горох в порошок, добиваясь того, чтобы получилась почти жижка, как тыквенный сок.

Он оставил карту, бросился помогать, опять же дурашливо орудуя молотком: изучал кристаллическую основу гороха!

Он был просто счастлив! К боли, к телесному страданию он за жизнь привык. А вот счастья — близости того, о чем мечталось, к чему стремился годы, что иногда казалось несбыточным, и вдруг вот оно, совсем рядом! — счастье было нестерпимым. А боль он дюжил.

Послышалось гуденье самолета. Они вспомнили, что надо ещё успеть написать письма — отправить с пилотом.

Он черкнул несколько строк жене и сыну, поняв, что соскучился по ним. Что они ему самые родные. Почувствовав, что та, которая рядом, вдруг отдалилась. Ощутил удивление, что сердце тянется к той, родной. А почему перед этой он испытывает такое благоговение? Он глянул на неё, тоже в своем послании ушедшую куда-то, улетучившуюся. И вновь до сладости испытал это — чарующее благоговение. Она сидела на траве, уложив колени набок, с выгнутой спиной и чуть склоненной, удерживаемой вполоборота головой. И волосы были уложены, будто не в тайге она, не из похода, а только что из парикмахерской. Когда же она успевала их уложить? И как похожа была она движениями линий на эту реку. Прекрасную: то своенравную, то поразительно кроткую. Она — река. А та, другая, — берег.

Самолёт дал круг и приземлился на той стороне, где ему и надлежало. Подул винтами, и словно назвал ветер.

«Фших-х», — пронеслось по верхушкам деревьев. «Ф-фш-ших-х-х», — потемнело вдруг. Стебли деревьев забили друг о друга.

Пока двое плыли в лодке на другой берег — полетел косо, беспорядочно, струпьями снег. Будто рвал там кто-то небо клочьями, выжимал соки и расшвыривал пригоршнями по земле.

От самолёта, сгибаясь от ветра, бежали люди.

О том, что происходило дальше, казалось, потом даже птицы и звери сказывали криком да вытьём, и деревья в тайге шумели, так и оставаясь с растопыренными от полного непонимания ветвями. А уж люди судили и честили на разные лады с того времени и по сию пору.

От того Алмазной всё начало слышаться гулким, будто за каждым гуляло эхо, и видеться вытянутым и гнутым, словно тени ходили за каждым.

В непогожий вечер, когда ни лететь, ни плыть, ни пешим идти по неведомой тропе было нельзя, шестеро собрались в лесной избушке. Была у них на всех поллитра спирта и наваристая уха из жирных озёрных карасей. Впрочем, на русский вкус это не называлась ухой, а, скорее, караси со щербой: каюр сварил карасей, не добавляя в воду ничего, даже соли. Караси были крупные — невиданных для иных земель размеров, — округлые, как лепёшки. А щерба — карасиная юшка — мутно-белая, как топлёное молоко.

И спирт, и запивка — щерба с порами тающего молочно-белого жира, — и снимающееся легко с ребристых костей нежное, липкое карасиное мясо, всё должно бы утешить людей и раздобрить, как размягчает всегда ядреная выпивка и добрая закуска. Так оно и случилось. Все ели, наворачивали за оба уха, и даже Бобков, гладомырь, со смаком прихлёбывал щербу из своей любимой эмалированной мисочки. А скоро из избушки послышались песни, стал вдарять громкий смех.

— И вот этот дурень, — рассказывал летчик Савва, — угнал самолет! В руках ничего, кроме совковой лопаты, никогда не держал, а тут сел за штурвал, и чтоб вы думали, получилось!

У Саввы были темные вьющиеся волосы, озороватая улыбка не сходила с его губ, и красивый птичий носик как-то заинтересованно нависал над говорливым, широким ртом. Но по виску и по челюсти к шее спадали заметные шрамы, что придавало лицу выражения особой лихости, и располагало к человеку.