Миколас Слуцкис - На исходе дня

— Смотри-ка, акация. Целое дерево! Это кто же ее здесь посадил?

— Мы. Ну, наш дедушка. Яму выкопал, а ты землю носил, поливал. Помнишь?

Он поглаживает ветку, нежную и колкую. Ищет в ней скрытый от посторонних смысл? Без него выросло деревце, и сын, и окружающие дома — вот какие мысли туманят его глаза, если не обманывает меня внутренний слух.

— Постой, когда же это было?

— Дедушка с флюсом прикатил, разнесло щеку — коренной зуб рвал.

— Господи, как давно!

— Лет семь…

— И помнишь? А я забыл.

— Пустяк.

— Надо бы навестить деда. Торт ему отвезти.

— Деревья и животные он любит больше, чем людей. Ты же сам говорил.

— Так-то оно так… И все-таки старый, одинокий.

Приедешь к деду — как будто в каменном или бронзовом веке очутился: у него на гумне еще жернова валяются, деревянная соха, пестери, хотя хлеба он никогда не сеял, скотину крестьянскую врачевал.

По выражению отцовского лица заметно — неприятно удивлен, словно мое ненавязчивое присутствие и то, что я непостижимым для него образом угадываю какие-то его мысли, направлено против него, а может, досада вызвана тем, что имею возможность вести себя как хочется, он-то вынужден немедленно стряхивать все необязательное, точно репьи, пристающие к одежде, когда бредешь по меже, отгораживаться от деревьев, близких людей, даже от воспоминаний и, поскучнев, вновь прямиком мчать по опостылевшему маршруту. Гроши мне были абсолютно необходимы, однако я не решался и заикнуться о них.

— Доброе утро, доктор! — бойко вклинилась между нами соседка Жаленене, сердечно приветствуя отца и чуть прохладнее меня: — Здравствуй, Ригас!

Наримантас вздрогнул всем телом, точно кляча, ужаленная оводом, вероятно, мысленно проклиная выросшую на дороге дедушкину акацию.

Скажите вашему Стяпонасу, в больнице! Дома не принимаю, только в больнице.

— Да здоров он, мой Стяпонас, доктор, здоров! — засмеялась Жаленене.

— Гастрит у него? — бормотал доктор, смущенный смехом женщины; такого ее искреннего смеха и мне не доводилось слышать.

— Ложка постного масла, овсянка по утрам, как вы велели, доктор. И слава богу, теперь как огурчик мой Стяпонас, я лишь хотела…

— Что ж, весьма рад! — сухо откашлялся Наримантас.

— Что хотела? Да! Поблагодарить вашего сына. Хороший у вас помощник! Если б вы только знали, доктор! — И она принялась рассказывать о моем врачевании в ту хаотическую ночь, когда сбежала Дангуоле. Щебетала, посмеиваясь над собой, раскрасневшаяся, избавившаяся от будничных забот: неподъемных авосек, бутылок, жестянок и прочей дребедени — прижимистые Жаленисы даже крышечек от молока и сметаны не выбрасывали.

— Поставил диагноз и назначил лекарство? Ригас?

Наримантас отшатнулся от благодарных глаз женщины. Огорошил его и поступок сына, и то крошечное расстояние, которое отделяет труд врача от знахарства.

— Ложка касторки никому еще не повредила, — простодушно бросил я, не в моих интересах было раздражать отца — разъярится, ни копейки не получишь! Дангуоле частенько попадало за то, что, прикрываясь авторитетом его имени, она осмеливалась давать медицинские советы. «От таблетки аспирина или антибиотиков никто еще не умирал, Винцентас! — огрызалась она. — Вы же эти антибиотики кому только не суете. Разве неправда?»

— Ну-ну… Отлично! Я бы и сам ничего лучше не придумал, — торопится закончить разговор отец, привыкший слышать от соседки лишь жалобы на меня или просьбы о помощи, когда начинались колики, а тут разливается соловьем и никак не угомонится: может, свежих помидорчиков отведаете, на улице купила; а в майонезе не нуждаетесь? Можно устроить, есть знакомство. Кроме того, обещали ей замечательные, а главное, дешевые яблочки; а еще нашла она ход к немецкому тюлю на занавески!.. Хотите, оливкового масла отолью?.. Хоть целый литр! И не поймешь, над собой ли посмеивается, над укоренившейся мышиной привычкой все тащить в свою норку или над нашей непрактичностью, воспринимающей ее искреннее желание помочь как нечто сомнительное, неблаговидное.

— Слыхала я, хозяйка ваша в командировке. Мужчины есть мужчины. Может, белье в прачечную отнести? Мне нетрудно! — никак не отстает она, и мы, кланяясь, как идиоты, и рассыпаясь в благодарностях, спешим смыться.

Жаленене машет вслед, словно провожает в дальнюю дорогу. Очень занятно наблюдать стремление любого живого существа выкарабкаться из ловушек, расставленных ему чужим воображением. Едва-едва набросал для себя чей-то портрет, глядь, человек выскользнул, вывернулся из твоих приблизительных штрихов; так вырвался из моих рук Викторас, не пожелавший стать настоящим преступником, согласившийся играть роль мелкого воришки, так мелькнула и растворилась Жаленене, высвободившись из серенького тумана, в который издавна окутал я ее. Оказывается, синеглазая? Тридцатилетняя женщина со стройной фигуркой? А я давал ей все полста и не замечал цвета глаз.