Хоакин Гутьеррес - Листок на ветру

И все это я припоминал в одиночестве, на расшатанном стуле, глядя на ржавые крыши со своего чердака. Я забывал о еде, и пуп уже прилипал к позвоночнику. Потому что, скажу тебе, Кинчо, после цирка я здорово голодал. Все так, старина. Голодал, и по-настоящему. Умер Очас, единственный, кто навещал меня иногда и совал несколько песо. Само собой, ты должен его помнить. Да, умер. Вернулся как-то ночью после выпивки, уснул с сигаретой, и под ним загорелся матрац. Мне повезло — я не скоро узнал об этом, а то бы не вынес такого ужаса; говорят, смотреть было невозможно. На похоронах-то я был, но что это за похороны; вдова, две бледные девчушки в слезах и какая-то старуха. Был апрель, и от ходьбы и свежего ветра у меня прорезался зверский аппетит, но я не осмелился. Разве мог я у них просить? Выразил им соболезнование с достоинством и печалью, потому что и вправду это было моим горем, и снова пошел в свою комнатенку.

Невесело голодать, правда? С тобой, наверное, такого не бывало. Ну ладно, ладно, верю, но, должно быть, все же не так, как со мной. Конечно, иногда я подрабатывал, на рынке Лагунилья обманывал туристов или помогал делать педикюр — мы ведь все, брат, умеем, — а то составлял гороскопы, но нигде не удерживался надолго. Снова стал овладевать мною какой-то зуд, то ли беспокойство, то ли прямо сыпь какая-то изнутри. Наверное, психиатр растолковал бы тебе лучше, а я ничего в этом не понимаю и не смогу объяснить, что же это было. Меня поместили в лечебницу, и оттуда я вышел в полном порядке. Думаю, я вылечился с перепугу — видел бы ты этот зоопарк. Ну да ладно, это была болезнь, как всякая другая, и нечего паниковать, правильно? У одних — легкие, у других — простата. А моя болезнь — думы, воспоминания.

Короче говоря, однажды, после уж не знаю скольких лет, появилась возможность. Один приятель предложил довезти меня на своей машине, за такой случай надо хвататься, тем более в консульстве и слушать не хотели, когда я просил отправить меня на родину.

Из Манагуа я должен был добраться сюда на автобусе. Распродал все, что у меня оставалось, самое любимое: стул (кровать была не моя), полного Шекспира, древних греков, «Систему Станиславского»- с чем даже в самые тяжкие времена не расставался. Деньги я отдал приятелю на бензин — где же ты видал приятелей, которые не взяли бы с тебя за бензин, — и на автобус уже не хватало. Кажется, трех долларов, пустяк, но ты ведь знаешь, как трудно набрать три доллара, когда все твои вещички — движимость, как говорят адвокаты, — это штаны из фланели, шоколадного цвета пиджак, который висит на тебе как на пугале, пара башмаков и одна рубашка. Что тут продашь? Башмаки? И вернешься на родину, блудный ты сын, сверкая голыми пятками? Тогда — штаны? И сойдешь с автобуса на Авенида-Сентраль, прикрываясь газеткой? Нет, выхода не было, и я разыскал Инфантину. Она процветала; чернобурка, платье с люрексом, и догадлива была всегда, а может, еще любила меня немножко, поняла с первого слова, и того, что я получил сверх трех долларов, хватило, чтобы есть два дня подряд так, как я не ел уже много лет. Я даже бродил по улицам, улыбаясь самому себе. Не мог же я, в самом деле, вернуться на родину похожим на умирающего от голода.

Путешествие пришлось очень кстати; я будто сбросил с себя все грязное белье и сжег его. Я возвращался на родину, был март, значит, застану в цвету саванные дубы и кофейные плантации. Наконец вдохну снова чистого воздуха после стольких лет житья в гнили столицы ацтеков, ольмеков и всяких там чичимеков. Почему я говорю «в гнили»? Так слушай, они даже в тюрьме меня держали. Это когда я работал таксистом и как-то в воскресенье ехал па минимальной скорости по парку Чапультепек и увидел ссорящуюся парочку: она вдруг отталкивает его, бежит не глядя и стукается о боковое стекло. Ничего не случилось, но она была хорошенькой, и я предложил отвезти ее к врачам. Меня отправили в полицию. Врач уже настрочил заключение, но его заставили вписать сотрясение мозга. Бот сукины дети! Они это нарочно, чтобы припугнуть меня, понимаешь? А как я мог дать им взятку, если у меня и пятака не было? Тогда мне приписали и другое столкновение, когда переломали все кости какому-то типу, и меня посадили. Неделю я там отсидел, и видел бы ты, какую кучу денег пришлось Инфантине отдать за мое освобождение. Она объяснила, что заложила кольцо, и я ей поверил, но потом уже, после цирка, я раскинул мозгами и понял; в тот раз бедняжка попробовала и вошла во вкус.

Но я тебе рассказывал, что в поездке чувствовал себя так, будто мне душу выстирали и накрахмалили. Люди способны иногда воскресать. Человек выходит из могилы, и зловоние рассеивается. Ну да, Лазарь. И кто решится сказать Лазарю хоть слово через неделю? Только представь себе: «Послушай, Лазарь, почему ты не пользуешься дезодорантом?» Никто тебе такого не скажет. Никто!