Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Переполоха дома не случилось, а вечером пришли друзья, и меня немного проводили. Закадычные мои одноклассники — Юра Коваль и Вовка Митрошин — пропели для меня старинную солдатскую песню, но, перебрав, как водится, дедов, отцев, маток и сёстров, не захотели остановиться и пошли перебирать дальнейшую родню. Вовка всё задавал произвольные вопросы, а Юрка, не теряя ритма, слагал рифмованный ответ. Закончили они так. Вовка, желая Юрку загнать, сверкнул очами и в предвкушении победы пропел:

И Юрка, не промедлив секунды, достойно отразил:

На рассвете поцеловал я маму, накинул рюкзачок и двинулся в Армянский переулок. А там уже был тарарам. Никто туда, подобно мне, не приходил, один и трезвый. Совсем иначе: подобно древним, все правильные новобранцы прощальный пир свой завершили поднятьем чаш навстречу первому лучу, упавшему в Москву с колесницы златокудрого Феба…

Они пришли с гитарами, баянами, с роднёй и ветеранами, надрывно наставляющими их «служить честно», с рыдающими девчонками, обещающими непорочно ждать. И это всё бурлило и кипело в тесном Армянском переулке. А я стоял один и озирался, как чужеродный элемент. И чужеродность тут же подтвердилась.

Из дверей военкомата выглянул военный человек и прокричал мою фамилию.

— Зайди к военкому! — сказал он мне.

Я зашёл.

— Ты в институт хотел поступать? — сказал военком. — Мы тебя в резерве держали, а у нас комплект. Иди, поступай в институт!

Я вышел ошарашенный. И тут сообразил. Ведь нам велели рюкзаки забросить в крытый грузовик, и я, как все, забросил, но грузовик уже уехал… Как быть?

— Ехай на Пресню, на пересыльный пункт, там найдёшь, — сказал мне старшина.

Господи, да что там было в этом рюкзаке? Хотя, конечно, ложка, кружка, хлеб, колбаса полукопчёная, шмат сала, да майка, да трусы и, вроде, полотенце с мылом… Одним словом, имущество. И я поехал.

Когда окончился транспорт, и я остался один, мне открылось какое-то гнусное русское поле. Правда, слева, под двумя тополями, всё же скрасившими этот пейзаж, расположилось некоторое одноэтажное строение, обнаружив на себе при ближайшем подходе человеческую надпись: МИЛИЦИЯ. Ну, слава Богу.

Я вошёл, увидел знакомую форму лиц, меня берегущих, и спросил, где тут у них пересылка. На меня взглянули с интересом и дали направление: через поле, но только левей, а там увидишь, мол, железную дорогу и платформу на ней. Я пошёл.

Открылись, действительно, рельсы, а после и странная какая-то, среди поля, ни к чему не прилегающая платформа, длинная, высокая, и вдоль неё стоял товарняк. Зато на платформе, ещё издали, увидел я солдата в шинели и с винтовкой Мосина образца 1891 года, с которой был я знаком по школьному военному делу.

По всем этим признакам понял я, что нашёл то, чего искал, вспорхнул на платформу и пошёл к солдату с винтовкой, поскольку нигде никого больше не было. Солдат увидел меня и снял с плеча винтовку.

— Стой! — крикнул он. — Ты куда?

Я кратко объяснил. Он ничего не понял, огляделся зачем-то и с непонятной грубостью сказал:

— А ну, беги отсюда, а то щас по счёту в вагон пойдёшь!

Я оглянулся туда, куда он глянул. Там, в отдалении, слева от платформы, стояли, оказалось, два жёлтых длинных здания, и от них по направлению к платформе шла медленно какая-то процессия.

В центре замкнутого шествия размеренно передвигалась серая понурая толпа неспешных людей в кольце идущих в том же темпе, но очень бодро, солдат в бушлатах и не с винтовками Мосина, а уже с автоматами и с чёрными овчарками на поводках.

Ближе к платформе, но с другой, не видной мне раньше стороны, стояла кучка женщин. Когда приблизилось шествие, эти женщины стали что-то кричать и взмахивать руками. И серая толпа зашевелилась, и овчарки стали дёргаться и лаять.

И тут я понял, что мне на этом голом месте уже никак нельзя стоять и это видеть. Не понял я, а как-то до меня дошло, что не на той я пересылке.

Когда же я вернулся в свою привычную Москву, я, знаете, вдруг испытал невероятнейшее впечатленье. Подумайте, я вот стою у Курского вокзала, мне семь минут до дома и… Нет, вы, правда, не поймёте. Вот я стою, я возле дома, но я — нигде. Меня никто нигде не ждёт. Я удивительно, невероятно — такой, как не бывает, — свободный человек! Поймите, я простился со всеми на три года. От меня можно ждать только писем, и то — неизвестно когда и неясно откуда.