Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

С «Церковниками» мы договорились и сообщили, что будет судья. Они насторожились, пошептались и сказали, что ладно: всё-таки взрослый, настоящий судья из Москвы — было лестно.

И вот мы с ними сошлись. «Церковники» выставили двух новых игроков, таких здоровых, что судья возразил: они, мол, уже не могут играть за юношескую команду. «Церковники» заспорили, упирая на то, что эти игроки в седьмой класс не ходили, и чтобы встречу не отменять, мы с ними согласились.

У нас, забыл сказать, случилась неприятность. Ночью, перед самой игрой, у Касандыла разнесло щёку, и он явился с преогромнейшим флюсом, но и с решимостью играть. Касандыл был наш левый край, его бег, напор, самоотдача не знали равных, без него было нечего делать. Не знаю, где б еще нашёлся футболист такой великой преданности своей команде, как Володька с Новороссийской с преудивительно звучащим прозвищем — Касандыл. Он был коряв, мускулист, косолап, свиреп и бесконечно добр. Он плакал, но играл.

«Церковники», как всегда, пошли напролом, но их остановил свисток… Хорошо. Вот снова кинулись — свисток: то грубая игра, то то, то это… Совсем доконал их аут. Обычно, как бы ни ушёл мяч за боковую, аут оказывался — их. А тут — и так, и этак. Но это ещё не всё! Вот «Церковники» вбрасывают: бросок — свисток, мяч отдаётся нам. Что это за судья?! А он, видите ли, смотрит, что брошено не из-за головы, или одной рукой, или ноги бросающий оторвал от земли… Совсем с ума сошёл!

Они прорвались, они сейчас забьют, но нет — опять свисток! Офсайд. «Церковники» тихонечко зверели. Зрел бунт. Но всё же гол они заколотили, и он был признан, и мы начали с центра поля.

Вадька с мячом на правом краю работал корпусом, плечом отшибал налетающих — московская школа, и «Церковники» стали кричать, почему нет свистка?! Судья хранил молчание, — не дело же во время матча игрокам разъяснять футбольные правила. Было видно, однако, что дяде Асе судейство это уже поперёк горла.

Вот Вица, центр наш нападения, стальным своим большим несгибаемым пальцем правой ноги, то есть пыром, послал стремительный мяч по верхним стебелькам травы на левый край, на выход Касандылу, и любимый Володичка, бедный, обливаясь от боли слезами, уже пошёл на их ворота, неотвратимо, как идут на смерть. Он загребает мяч косыми лапами, летит, разбрызгивая слёзы, и… забивает гол!

Через минуту звучит длинный свисток — первый тайм окончен. Один: один! Такого ещё не бывало. А дядя Ася молча и решительно идёт домой. Он показал, как надо, а дальше — дело ваше.

Во втором тайме пошла игра без правил, и они забили нам восемь голов.

Через двадцать с лишним лет, в Геленджике я встретил Касандыла. Того Володичку, что сквозь слёзы забил когда-то «Церковникам» исторический гол.

Вечером, уже стемнело, я заглянул в шалман напротив — выпить стаканчик «Кубани». Взяв свой стакан, я оглядел немногих выпивающих. В одном из них мне что-то показалось. Но я уверен не был. Как вдруг заметил, что и он поглядывает на меня. И вдруг спросил:

— Вы в футбол не играли?

Тут я чуть не вскрикнул:

— Касандыл!

Но удержался и вспомнил, что его зовут Володя. Мы взяли ещё по стаканчику, я рассказал, что я на старом месте, с женой и двумя подругами, а он сказал, что очень рад и обязательно на днях зайдёт. Мы попрощались.

Прошёл наш обычный вечер, попили мы чайку и стали располагаться спать. Было двенадцать ночи. Раздался стук в дверь. Мы всполошились.

В дверях стоял Касандыл, сам себя обнимая. Там было, что обнять. На животе его расположились: коньяк, шампанское, лимонад, пирожные, шоколад и два кулёчка семечек, которые сквозь лопнувшую газету уже струились на пол. Всё это Касандыл держал с помощью живота, как я уже сказал, а также рук и подбородка.

— Володька, откуда это всё среди ночи? Да и зачем так много? Пирожные?

— Из «Маяка»… А как же? Для девочек.

Успевшие лечь девочки, конечно, поднялись, Володю разгрузили, и, благо всё было готово к употреблению, мы стали пировать. Касандыл смеялся от радости.

— Я в «Маяке» сидел… А потом думаю: сказал, что зайду… Чего ждать?

И опять засмеялся.

Я проводил его почти под утро. И это так запомнилось. Особенно семечки — на фоне шампанского и шоколада.

А солдат Борис, тот, что нас с бабой Шурой от голода спас, из жизни моей не выпал. После войны он опять среди нас возник, и выяснилось, что он действительно родня — родной брат Ромкиного и Вовкиного отца, погибшего под Сталинградом. То есть он приходился троюродным моим братьям родным дядей, но в отношении меня по родственной линии был уже слишком далёк. Это было неважно.