Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Уезжаю завтра в 12–20. Послезавтра вечером буду на месте. Мне хуже, чем тебе: 32 часа в вагоне и никто не кадрит, как тебя. Ты бы хоть чуть-чуть врачу показалась.

Буду наведываться на почту.

В 1976 году купил я удешевлённую пластинку (их теперь называют виниловые ) — прибавление к немалым уже моим литературным грамзаписям. В тот раз — Лермонтов, «Княжна Мери», фрагменты, «Школьная серия», 9 класс. Я не собирался больше преподавать, но мне был важен исполнитель.

Константин Вахтеров.

Его мало знают. Но голос его, чтение раньше знали очень и очень многие. Это было, когда все слушали радио и ценились литературные передачи. Вахтеров читал «После бала», и это повторялось многие годы, было вписано в «золотой фонд». В отрочестве моём «После бала» звучало в памяти почти дословно (дозвучно), но имени чтеца я, как и прочие, не знал. Певцов мы, конечно, знали и помнили эстрадных куплетистов тоже, а вот дикторов, чтецов — зачем? Ну, разве что узнавали Левитана.

Мне Вахтерова назвал Михал Михалыч Иловайский.

Михал Михалыч (Мих. Мих.), это был такой удивительный и какой-то нездешний… старик? Да, пожалуй, старик. Он был много старше моей мамы, но сух, подвижен, стремителен, и вообще в нём жизни было на много-много лет.

Давно, до войны, а может быть, до моего ещё рождения, мама занималась в театральной самодеятельной студии, которою руководил Михал Михалыч. Они ставили «Вассу Железнову», и мама моя была Васса. После войны Михал Михалыч разыскал маму и стал у нас бывать. Мама одна нас тянула, уставала и не могла уже выдерживать бурлений Михал Михалыча. Тогда он перекинулся на меня, и, Боже! — сколько вслух он мне перечитал! Были Пушкин и Блок, и Мих. Мих. подчёркивал аллитерации: «…Как любопытный скиФ аФинскому соФисту»; «Знакомым Шумом Шорох их верШин…»; «НеуЖели и Жизнь отШумела? ОтШумела, как платье твоё?»… Помню, уж я вошёл в зрелость, случилась у меня бутылка болгарского коньяку. Она одиноко стояла на круглой скатерти, и мы вдвоём сидели, и Михал Михалыч упоительно читал из «Карамазовых» главу «За коньячком», завершая периоды быстрым поднятием рюмки.

А «Преступление», где Порфирий Петрович плетёт, плетёт свою липкую сеть, а потом вдруг — раз! — да и нежненько так:

— Да вы-с и убили-с!

А «Чертогон» Лескова! Я эту любимейшую вещь перечитываю и пересказываю при случае близко к тексту теперь уже множество лет, и очень боюсь, что если б не Михал Михалыч, возможно, я изумительный рассказ этот мог как-то бы и проскочить…

Едем… Ни слова не говорим, только дядя цилиндр самым краем в лоб себе врезал, и на лице у него этакая плюмса…

— Совсем, говорит, жисти нет!

— У Яра стой!

…А дядя из коляски не шевелится, велит хозяина позвать…

…Дядя меню посмотрел и ничего, кажется, не разобрал, костяным набалдашником палки о зубы себе постучал и говорит:

— Вот это всё — на сто особ!

Многого я сподобился «при особом счастии» и «большой протекции» от Михал Михалыча… Он подарил мне Хайяма. Да ведь и то сказать, я благодарным слушателем был, что тоже не всегда случается.

Михал Михалыч любил не только театр и литературу, но и всё, что было к этому близко. Он открыл мне Фаворского. А как-то примчался возбуждённый сверх меры и развернул мне журнал с рисунками Павла Бунина и потребовал, чтобы я хорошо запомнил это имя. Я и запомнил, и полюбил широкие чёрные штрихи, в которых рождается сюжет и характер… И тонкие линии, где в пространстве, ими очерченном, на белой нетронутой бумаге непостижимым образом оживала — дышала и пульсировала — осязаемая женская плоть…

Мы с Михал Михалычем вместе слушали Вертинского. Тогда вдруг появилась пластинка, и я её купил. Мы сидели, а Вертинский нам пел «Прощальный ужин»:

И тут на выкрике:

И сразу же — тихонечко и нежно — как завершающая ласка… Как тихий поцелуй — уже холодный, мирный:

И тут Михал Михалыч не выдерживал и всплескивал руками:

— Ах… Здорово!

Потом Михал Михалыч рассказал, как воротившегося в Россию живого Вертинского слушал он в Омске и пришёл к нему за кулисы…

— Я, Александр Николаевич, помню вас ещё в костюме Пьеро…

И ещё рассказал мне Михал Михалыч этакую байку, не то на самом деле бывшую, а может, просто слышанную им как анекдот.