Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Мороз крепчал. А дама хорошо пригрелась. Ирка звонила из автомата каждые полчаса, вешала трубку и говорила:

— Ещё нет.

Магазины закрылись. Мы боялись, что закроют метро. Последний звонок. Я к месту прирос. Мороз заходил под тулупом…

— Всё! Можно.

Мы ринулись. Дверь открыл измочаленный Тимофеев. Махнул рукой в глубь квартиры:

— Там… там…

И ушёл спать.

Там — была ванна с горячим душем, холодильник с замороженной водкой, маслинами, чёрной икрой и — широкая тахта под мохнатым пледом.

Скажите, что ещё на свете бывает, чего могло бы нам не хватать?

И снова пришёл день забот. Тут я вспомнил, что забыл про тётю Лиду, мать сестры Иры. Она жила теперь недалеко от Арбата. Хорошо, что я вспомнил.

Первое, что сказала мне тётя Лида — что всё хорошо и всё правильно. Потом сказала коротко:

— Пошли!

Мы шли по Арбату и за Вахтанговским театром свернули в Малый Николопесковский переулок. Тогда он звался улицей Федотовой. Во дворе по правой стороне стоял какой-то ветхий дом. Мы спустились в полуподвал, тётя Лида заговорила по-еврейски со слепой старухой по имени Ева, и через пять минут мы получили угол в полутёмной немаленькой комнате с небольшим диванчиком и окном, через которое были видны проходящие ноги.

Помимо слепой Евы, в полуподвале проживал ещё один блондинистый квартиросъёмщик по имени Серый. Он был мне ровесник или чуточку старше. На его территории собиралась малина. Блатная их компания с марухами вела себя свободно, но удивительно негромко. Старуха Ева их не боялась, напротив, часто на Серого наезжала по бытовым вопросам, ворчала, а он всё это принимал на редкость снисходительно. Мне Серый сразу же дал имя и статус проживания. Он так сказал:

— Доцент, ты ничего здесь никогда не бойся, ходи хоть ночь-полночь. Тебя никто не тронет!

И мне это было понятно. А Ирка тогда вообще ничего не боялась, кроме того, что кончится путёвка наша в рай. Стало быть, брачная ночь продолжалась.

Всякая ночь норовит закончиться рассветом. Пусть запоздало и тускло, но пыльный некоторый свет сквозь полуподвальное окошко всегда проникал. Наступал институт, потом Историчка, а к вечеру… Историчка коротким переулком выводила нас на Маросейку. А здесь, совсем рядом, или же на Машковке, но тоже рядом, обитала моя почти трёхлетняя Наташка. Не то чтобы я не мог её не видеть каждый день, не в этом было дело. И если Наташку не видел я неделю, то не от этого мне было плохо. Чего же тут страдать? Пошёл да и увидел. Но и она же ведь меня ждала!

Хотя и это было ещё не всё. Всё чаще и больнее я думал, что вот так пойдёт, пойдёт да и развяжется родимый узелок. Вот этого перенести никак было нельзя. И входила в сердце заноза. И жгла, и жгла.

С минувшего геленджикского лета привёз я фотографию, где я сижу в саду, а в коленях у меня стоит Наташка. Фотографию я Ирке подарил и сделал надпись:

У меня есть два «мы»: мы с тобой

и мы с Наташкой.

Так и прошёл этот год — в метаниях, быте и кружении сердца. После зимней сессии мы вдвоём уехали в Ригу. Для спокойствия мамы пришлось мне сказать, что еду в Вятку к армейскому товарищу Толику Горячевскому. А в Риге Ирку схватил аппендицит. Какой-то очень сложный.

С добрым утром!

Ну как ты? Твой милый доктор, когда ему ночью звонили, сказал, что ты вела себя молодцом. Слышать это было приятно. Я думаю, что чем бодрее ты будешь себя настраивать и чем веселее себя вести, тем скорее оттуда выскочишь. Я передал тебе туалетную мелочишку и «Бальзака» Моруа, с ним мама просила быть поосторожнее, он чужой. Сейчас иду в Аэрофлот брать билет на 23-е, а из Москвы буду звонить, чтобы узнать, когда тебя встретить.

21.01.64.

24 января 1964 г.

Доехал благополучно. Самое неприятное было — выходить из самолёта в Москве. Мороз, ветер. Брр! Пока добрался до Арбата весь окоченел. Поприветствовал Еву. Потом был в бане. Вернее, в душе. В кабинке мне открылось много нового. Мы все видели надписи на стенах и дверях уборных, а в душевой кабинке впервые вижу дверь всю в словотворчестве. Подавляющее большинство афоризмов, правда, сводится к одной мысли, что тот, кто здесь пишет, — такой-то и такой-то (непечатно). Писать, мол, на двери не следует! Но есть и отвлечённые суждения, и даже философские. Например, вульгарно-материалистическое: «Зачем любить, зачем страдать, ведь все пути ведут в кровать…» Каково?