Габриэль Гарсиа Маркес - Сто лет одиночества

К вечеру Урсула навестила в тюрьме полковника Аурелиано Буэндию. Она пыталась получить разрешение через дона Аполинара Москоте, но он утратил всякий вес в эпоху всевластия военных. У падре Никанора совсем разладилась печень. Родители полковника Херинельдо Маркеса, который не был приговорен к смерти, пытались пройти к нему, но их прикладами выставили на улицу. Поскольку замолвить слово за нее было решительно некому, Урсула, уверенная в том, что сына расстреляют на рассвете, собрала узелок с вещами, которые хотела передать ему, и отправилась прямо в тюрьму.

— Я — мать полковника Аурелиано Буэндии, — заявила она.

Стражники преградили ей путь. «Я все равно войду, — твердо сказала Урсула. — Так что, если вам велено стрелять, стреляйте». Оттолкнув одного из них, она вошла в старую классную комнату, где отряд полуголых солдат чистил оружие. Офицер в походной униформе, розовощекий, с учтивыми манерами, в очках с толстыми стеклами, сделал знак стражникам, и те тотчас убрались.

— Я — мать полковника Аурелиано Буэндии, — повторила Урсула.

— Вы хотите сказать, — поправил ее офицер с любезной улыбкой, — что к сеньору полковнику Аурелиано Буэндии пришла его сеньора мать.

В изысканных выражениях офицера Урсуле послышались сладкозвучные интонации жителей равнины, жеманных качако [64] Качако — так в Колумбии называют жителей внутренних (не прибрежных) районов. Букв.: франт, модник, щеголь. .

— Как вам угодно, сеньор, — согласилась она, — лишь бы позволили мне увидеть его.

Приказом свыше посетители к смертникам не допускались, но офицер под свою ответственность разрешил ей пятнадцатиминутное свидание. Урсула развязала перед ним узелок, там были ботинки, которые ее сын надевал на свадьбу, смена белья и сладкий крем, сбитый в тот день, когда она почувствовала, что он вернется. Полковник Аурелиано Буэндия находился в комнате, где стояла колода-сепо, и лежал на койке, раскинув руки, потому что под мышками были каменные волдыри. Ему разрешили побриться. Над густыми усами с закрученными кончиками выделялись острые скулы. Урсуле он показался более бледным, чем раньше, по дороге в тюрьму, чуть более длинным и таким одиноким, как никогда. Ему были известны все домашние происшествия: самоубийство Пьетро Креспи, бесчинства и расстрел Аркадио, дикие выходки Хосе Аркадио Буэндии под каштаном. Он знал, что Амаранта посвятила свое девичье вдовство воспитанию Аурелиано Хосе и что мальчик рос очень смышленым и научился говорить, читать и писать одновременно. Войдя в комнату, Урсула немного оробела: таким матерым воякой показался ей сын, такая в нем чувствовалась сила духа, такой властностью веяло от всей его фигуры. Она удивилась, что он в курсе всех событий. «Вы же знаете, что я провидец, — усмехнулся он и добавил серьезно: — Когда меня вели сегодня утром, мне чудилось, что я все это уже пережил». Действительно, в то время, когда вокруг него гудела толпа, он был погружен в свои мысли, поражаясь, как удивительно постарел городок за один только год. Миндальные деревья стояли голые, без листвы. Дома, покрашенные синей краской, потом — красной, а затем опять синей, обрели в конечном счете серо-буро-малиновый цвет.

— А чего ты хочешь? — вздохнула Урсула. — Время идет.

— Так-то оно так, — кивнул Аурелиано. — Да не совсем.

В общем, долгожданная встреча, к которой оба заготовили массу вопросов и даже почти знали на них ответы, снова свелась к обмену обычными словами. Когда стражник предупредил о конце свидания, Аурелиано вытащил из-под циновки свернутые, просоленные потом листки. Это были его стихи. Посвященные Ремедиос и прихваченные из дому, когда он уходил, а также написанные позже, в часы предгрозового военного затишья. «Обещай, что никому не дашь прочитать, — сказал он. — Сегодня же вечером растопи ими печку». Урсула пообещала и нагнулась, чтобы поцеловать сына на прощание.

— Я принесла тебе револьвер, — прошептала она.

Полковник Аурелиано Буэндия убедился, что стражей поблизости нет. «Мне он не нужен, — тихо отозвался он. — Но я возьму, тебя могут обыскать при выходе». Урсула вытащила револьвер из лифа, и он сунул оружие под циновку на койке. «И не надо со мной прощаться, — добавил он, сдерживая волнение. — Не просите за меня никого и не унижайтесь ни перед кем. Думайте, что меня расстреляли уже давным-давно». Урсула закусила губу, чтобы не плакать.

— Приложи горячие камни к волдырям, — сказала она. Повернулась и вышла из комнаты.