Ричард Йейтс - Плач юных сердец

— Помнишь, ты как-то сказал про картины Тома Нельсона, — продолжала она, — что они производят впечатление честной работы. Я, похоже, начинаю думать, что тоже смогу так работать — не так, как он, конечно, а сама по себе. Как тебе такая моя нескромность?

— Ничего преступного в ней не вижу, — сказал он, рассматривая на свет какую-то крохотную детальку. — Кстати, о честной работе: похоже, на этот раз немцы нас здорово облапошили.

— Может, лучше вернуть это все в магазин и не пытаться починить самостоятельно?

— Вообще-то, дорогая, — ответил он, — именно к этому заключению я пришел еще полчаса назад. Осталось только все это собрать, чтобы было что возвращать.

Уже не в первый раз Чип Хартли показывал себя далеко не идеальным собеседником, и этот раз был явно не последним. Теперь он, наверное, провозится с этой своей сломанной игрушкой до самой ночи, а потом наступит воскресенье, самый скучный из дней, которые они проводят вместе, и с началом новой недели некоторую остроту жизни смогут сообщить лишь гадания о том, кто на этот раз позвонит первым.

Что ж, ничего особенного в том, чтобы быть женщиной Чипа Хартли, не оказалось — пожалуй даже, это был лишь один из способов дождаться лучшего, не более того, — но каких-то мелких успехов можно было добиться и здесь. Например, сегодня вечером она, пожалуй, придумает, как сообщить ему, что ей никогда не нравились бермуды.

С ежедневными поездками в Нью-Йорк — все равно, ехала она на поезде или на машине, — ей приходилось каждое утро проезжать через Тонапак и сворачивать на извилистую асфальтовую дорогу, на одной стороне которой стоял изрядно потрепанный временем указатель «Новый театр в Тонапаке», а на другой просматривались крутой подъем, ведущий к дому Энн Блейк, и почтовый ящик с надписью «Донарэнн» на перекрестке, — и Люси ставила Лигу выше Новой школы не в последнюю очередь потому, что благодаря поездкам туда она научилась смотреть на эти горькие указатели без лишних терзаний. На самом деле иногда ей удавалось выехать на шоссе или добраться до самого вокзала, так и не обратив на них внимания.

Но как-то утром она заметила одинокую фигуру Энн Блейк — та стояла на обочине, нарядная, в изящном осеннем костюме, с яркими серьгами в ушах; Люси затормозила и с улыбкой выглянула из окна:

— Энн, давайте я вас подвезу.

— А, Люси! Спасибо, но это не нужно — сейчас должно подъехать городское такси. Вечно они отказываются заезжать наверх — никогда не понимала почему. То есть понятно, что дорога там не очень, но не настолько же.

— Вы куда-то едете?

— В Нью-Йорк, и неизвестно на сколько, — сообщила Энн, хотя стоявший у ее ног чемоданчик вмещал явно больше одной смены белья. — На самом деле я очень… — И Энн в смятении прикрыла глаза, демонстрируя всю длину своих накладных ресниц. — Впрочем, почему я должна что-то скрывать от тебя, Люси? Почему не сказать? Меня кладут в Слоун-Кеттеринг.

И даже Люси, которой не нужно было объяснять, что такое Бельвю, не сразу поняла, что Слоун-Кеттеринг — это онкологическая больница. Она вышла из машины — такие разговоры через окно не ведут — и бросилась к Энн Блейк, так и не сообразив, что ей сказать.

— Какой ужас, Энн! — начала она. — Какой удар! Какой дикий, чудовищный удар!

— Спасибо, дорогая. Я знача, что ты мне посочувствуешь. Да, пожалуй, на этот раз судьба обошлась со мной не слишком любезно, но, с другой стороны, я всю жизнь так боялась превратиться в старуху, так что не все ли равно? Как любил говорить мой муж, кому какая разница?

— Вы многим небезразличны, Энн.

— Ну да, приятно так думать — только попробуй пересчитать их на пальцах. Назови хотя бы четверых. Да хоть троих.

— Послушайте, Энн, давайте поедем со мной, — сказала Люси. — Я отвезу вас на станцию, зайдем там в кафе…

— Нет. — И по одному ее виду было понятно, что с места она не сдвинется. — Раньше времени я отсюда не уеду. Я и так уже вниз спустилась — это была моя последняя уступка, да и то я о каждом шаге сожалею. Теперь мне хочется просто постоять здесь, пока они не приедут и… не заберут меня. Понимаешь? — Ее глаза вдруг наполнились слезами. — Это мой дом, понимаешь?

Когда такси все же подъехало, она садилась в машину так медленно и с такой осторожностью, что Люси догадалась, что ей больно. Не исключено, что в своем любовном гнездышке она терпела эту боль не одну неделю, а быть может, и не один месяц и только потом решилась позвонить врачу. Такси тронулось. Энн сидела, глядя прямо перед собой, как будто заранее решила не оглядываться, но Люси все равно стояла на обочине и махала, пока машина не скрылась из виду.