Фред Стюарт - Век

— Двадцать пять тысяч долларов, — перебила Эрика, — составили бы отличную заначку. А у меня есть и место для этой мастерской! В прошлом году я купила дом на Уилширском бульваре. Там на углу размещался цветочный магазинчик. Идеальное место. Но сам флорист, к моему сожалению, скончался после Рождества, и я еще не нашла нового арендатора. Почему бы тебе не взять его в аренду?

— Но там, наверное, ужасно высокая арендная плата?

— Я получала с флориста пятьсот долларов в месяц. Тебе я сдам на два года по четыреста. Лучшего предложения тебе не найти.

— С вашей стороны это большая щедрость.

— Но ведь я хочу, чтобы ты добилась успеха, дорогая! И я буду хвастаться, что у меня в арендаторах сама Габриэлла, самая шикарная новая кутюрье в Беверли-хиллз! Конечно, — добавила она осторожно, — ты мне будешь делать приличную скидку за одежду.

— О, разумеется.

— Тогда будем считать, что дело решено. Поговори с Моррисом сегодня же вечером. Если у тебя с ним будут проблемы, чего я, впрочем, не думаю, позвони мне. Я ему скажу, что перейду от него в Парамаунт [83] "Парамаунт пикчерз" — одна из ведущих кинокомпаний США. , если он не одолжит тебе денег. Почему ты сидишь так далеко, дорогая? Почему бы тебе не сесть рядом со мной? Так ты сможешь подливать мне вина.

Она улыбнулась приглашающей улыбкой. «О Боже, — подумала Габриэлла, — начинается!»

— Эрика…

— Да, дорогая!

— Я не знаю, как это сказать, но… если вам действительно нравятся мои туалеты и вы считаете, что у меня талант, тогда не просите… меня ложиться с вами в постель.

Улыбка с лица Эрики исчезла.

— Ты ведь не можешь считать меня непривлекательной.

— Вы же сами знаете, что вы — одна из самых красивых женщин в мире. Я бы отдала все, чтобы выглядеть так, как вы. Но… — она перевела дыхание, — я люблю мужчин.

Эрика закурила сигарету.

— Бьюсь об заклад, Шанель пошла бы со мной в постель, — сказала она, выпуская дым.

— Я — не Шанель. Я — Габриэлла. Если я начну свою карьеру таким образом, это будет… Я не знаю. Все не так.

Эрика уставилась на нее и почти целую минуту не отводила взгляда. Потом она расхохоталась:

— Черт возьми! Вот мое везение. Я открываю гения, а она стоит на своем. Ладно, дорогуша. Я отказываюсь от тебя в части постельных дел. Наши отношения станут чисто деловыми. Но я думаю, что таким образом скидка, которую ты собираешься делать на мои заказы, удвоилась.

Габриэлла с облегчением вздохнула и наполнила оба бокала.

— Я только сейчас осознаю, что я действительно в бизнесе!

— Как ты назовешь свой салон?

— О, я придумала ему название много лет тому назад, когда я еще была ребенком и управляла воображаемым салоном модной одежды в Париже. Он будет называться «Салон Габриэллы».

— Гм. Не очень оригинально, но в точку. Тогда выпьем. За «Салон Габриэллы»!

— За «Салон Габриэллы»!

Габриэлла выпила вино и почувствовала себя согревшейся, счастливой и относительно целомудренной.

Большинство воротил кинобизнеса прилагало огромные усилия, чтобы хоть как-нибудь скрыть свое скромное еврейское происхождение. Побуждаемые своими социально амбициозными супругами и вынужденные жить во времена довольно распространенного антисемитизма, они тратили свои миллионы на роскошные имения и на приобретение произведений импрессионистского искусства либо на то, чтобы в их образе жизни не оставалось и следа местечковости, по крайней мере в тех случаях, когда они появлялись на приемах и званых обедах. Они говорили о кино на профессиональном языке, играли в гольф, лечили свои язвы, спали со своими любовницами, но почти не говорили о Лоуер Ист-сайде.

Моррис Дэвид в этом смысле был исключением. У него тоже было имение и импрессионистская картина, которая при нажатии кнопки поднималась, открывая объективы кинопроекторов. Ему досталась жена с хорошим вкусом, о которой он говорил, что она — его судьба. Но Моррис любил вспоминать об улице Хестер. И на самых блестящих званых обедах в Беверли-хиллз, когда напоказ выставлялись самые крупные бриллианты, ему доставляло удовольствие нарушать это шоу, произнося на идиш разные выражения времен своей юности, и чем они были круче, тем больше ему нравилось щеголять ими. Эти грубые изречения, небрежно оброненные на официальном обеде, обычно вызывали гомерический хохот и превращали самого напыщенного воротилу кинобизнеса в объект насмешек. Его жена обычно притворялась, что не понимает ни слова, а все присутствовавшие неевреи выглядели понимающе смущенными. Барбара уже давно не пыталась останавливать его грубости на идиш. Какими бы ни были его недостатки, а их у него было много, она знала, что он обладал теплым и щедрым сердцем. Поэтому, когда Габриэлла спросила свою тетю, не обидится ли Моррис, если она попросит у него денег взаймы, Барбара ответила: