Отто Штайгер - Избранное

Приходили староста общины, члены охотничьего общества и многие, многие другие. Все они с серьезными лицами смотрели на него и думали: «Конец ему! Это сразу видно!» Но они были вежливы и не проявляли злорадства.

Когда явился нотариус, Мелани спросила больного:

«А ты подумал об Ирис?»

«Ах бедняжка! Я о ней совсем забыл, — ответил он. — Она хотела выйти за меня. Она будет грустить».

«Нет, — возразила Мелани. — Дело не в этом. Тебя сна никогда не любила! Она любила одного молодого человека, официанта. Только у них не было денег, и она сказала себе: лучше уж старик!»

«Мне следовало бы что-нибудь оставить ей», — сказал больной.

«Вот именно, — поддержала его Мелани. — Потому я и заговорила о ней. Нотариус уже здесь».

Трудно было ему открыть глаза и посмотреть на склонившиеся к его кровати пустые лица, которые словно росли из белых воротничков. Но Мелани улыбалась ему, и он сделал над собой усилие. Он подозвал нотариуса.

— Завещание!

«Ага!» — подумали люди и навострили уши. Был тут и Теодор; он боялся упустить хоть слово. Когда все приготовления были кончены, больной слабым голосом, тяжело дыша, продиктовал, что оставляет фройляйн Ирис такой-то, проживающей там-то, пятьдесят тысяч франков.

«Хватит?» — спросил он, и Мелани кивнула ему улыбаясь.

— Тогда вопрос улажен! — произнес больной.

Он не мог предугадать, что сын впоследствии оспорит эту часть завещания, поскольку отец якобы не был в здравом уме. Не мог он предугадать и того, что суд решит в пользу Теодора и что Ирис останется ни с чем. Но ведь каждому ясно, что человек в здравом уме не станет завещать своей любовнице такую сумму.

Больной попросил, чтобы теперь его оставили одного. После того как лица одно за другим скрылись за дверью, он спросил Мелани:

«Теперь все в порядке?»

Она кивнула.

«Пора мне идти?»

Она снова кивнула.

Тогда он перестал держаться и начал падать — все глубже и глубже. Ему было мягко и тепло, кругом — много воздуха. Он падал так долго и так быстро, что под конец уже не знал, летит он вниз или вверх.

Ровно через одиннадцать дней после похорон Мелани скончался и он. Какое поднялось волнение в городке! Все усматривали в этом высшую волю, а женщины говорили: «Подумать только — так скоро после нее!»

Пришлось спешно созвать музыкантов из общества «Гармония», чтобы разучить в зале гостиницы «Крест» траурный марш Шопена. Далеко за полночь разносились по городку скорбные звуки. Заведующий производством должен был говорить от имени персонала фабрики; он грыз ногти и кричал на секретаршу за то, что она записывала все глупости, которые он диктовал. Староста общины откопал свой цилиндр, а в ларьке шла массовая продажа траурных повязок и черных, обтянутых сукном пуговиц. Короче говоря, городок готовился к празднику!

Провинция отстает в своих обычаях от крупных городов, где труп сейчас же упаковывают и черная карета немедленно увозит его в морг со специальным охлаждением. Нет, здесь не торопятся, и мертвец лежит дома, пока в назначенный час не соберутся люди и не поставят гроб на катафалк. Так заведено, так поступили и со всеми уважаемым человеком.

Боже, какие это были похороны! Впереди ехали две машины с цветами, а за ними — гроб. Справа и слева шагали по два почтенных представителя Национального совета. За ними на приличном расстоянии следовали музыканты. Славные люди старались изо всех сил быть достойными Шопена.

Дальше шел Теодор, потом члены гимнастического общества и еще нескольких обществ. Народу было много, шествие растянулось от дома до церкви.

Тот самый пастор со здравыми понятиями произнес прощальную речь. Он тоже допускал прямое вмешательство божьей воли; однако, добавил он, усопший не желал жить, после того как его любимая супруга отбыла на вечную родину. Всего несколько дней назад он, пастор, говорил здесь над гробом жены покойного, бесконечно им любимой. Пастор также подчеркнул, что пути создателя неисповедимы, что смерть неумолимой рукой сражает лучших и достойнейших, и прочее.

— Не мне, — закончил он, — превозносить многообразные заслуги этого необыкновенного человека. Как христианин, я стою, потрясенный, у гроба возлюбленного брата, как человек — у гроба друга. Я простираю руки к небу и взываю: «Господи, да свершится воля твоя!»

Речь была прекрасная, длинная и чрезвычайно волнующая. Кто не был осведомлен раньше, сразу же начинал понимать, какого благородного деятеля лишилось человечество. Теперь на кафедру взошел староста общины. Он описал многочисленные заслуги покойного, особо отметил, что это был человек, пользовавшийся уважением не только в пределах общины, но и по всей стране, и закончил словами: