Виктор Ерофеев - Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

— Нет, все-таки, а как же дети? — недоумевает Лора Павловна.

— Х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х, — вместо катарсиса хрипит немка. — Х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х.

Помощник капитана вскакивает — опля! — и начинает отбивать чечетку. Помощник — ас. Заходится в чечетке.

— А как же? А как же? А как же? — с плебейским шиком приговаривает чечеточник, широко разводя руками.

Мы начинаем хлопать в ладоши.

Спасибо Рейну. На Рейне мне пришла до смешного простая мысль: что есть красота? Вот замки, виноградники, мелкие городки, вся эта рейнская драматургия национальной эстетики, и все говорит очень ласковым голосом: правда, красиво?

И маленький город шепчет мне на ухо: я, правда, красив?

И замок над Хайдебергом: я тебе нравлюсь? Как я могу тебе не нравиться? Ты посмотри, как забавны мои скульптуры! Ты посмотри, как они наивны и очаровательны! Выйди в сад, глянь на город. Нравится? Ну, сфотографируй меня. Ну, пожалуйста.

— Ленин прав. Надо мечтать! — сказал я капитану.

Здесь красота зависима от суждения и фотоаппарата. Здесь красота недальновидна. Почему в заштатных городах Пулии в церквах совсем иной дух? Почему в Кельне, в соборе, мне хочется вон? Почему мне тесно плыть по Рейну, мне, зажатому между двух берегов? Где запруда? И вдруг в последнее утро — светлый песок голландского берега, и я испытываю облегчение.

Предубеждение? Может быть, у меня какая-нибудь тайная причина недолюбливать немцев? Я роюсь в себе и не нахожу. Напротив! Напротив! Только хорошее!

Немецкая красота — красота! И бунт против кошечек в дадаизме, в экспрессионизме — не мой. Мне этот бунт симпатичен, но — не мой. Я зря обижаю Рейн. Он — хороший. Он — быстрый, стремительный, он общеевропейский. И меня не смущает название парохода — «Дейчланд». Дейчланд — так Дейчланд. Кто-то должен делать машины. У меня в Москве сломался немецкий холодильник. Только купили — сломался. Я удивился. Немецкий холодильник сломался! Звоню по гарантии. Мастер приезжает с готовой запасной деталью. Откуда вы знали? — Она испанская, всегда ломается. Значит, я должен это принять и признать.

— Кельн сдался! — вбежала Лора Павловна.

— Отключите в Кельне электричество, — сказал я. — Пусть у них все скиснет в холодильниках!

— Дюссельдорф тоже сдался, — сказала Лора Павловна.

— А Хайдеберг?

— Сдался.

— А Туборг?

— Это — пиво, — сказала жена адвоката.

— Ну и что? — сказал я. — Вы, может быть, знаете, сколько у Че Гевары было пальцев на ногах?

— Нет, — сказала жена адвоката. — Почему?

У нас с ней культурная невменяемость.

— Зачем ты меня не бьешь? — мимоходом спросила немка.

— Я занят мыслью, — ответил я. — Из Москвы я хочу — еду в Азию, хочу — в Европу. То есть, понятно, куда я еду. Непонятно — откуда . Кто я такой, чтобы тебя бить?

— Берлин тоже сдался, — сказал капитан.

— Почему это он сдался? — удивился я. — Мы его не просили сдаваться.

— А Париж? — спросила жена адвоката.

— Париж давно сдался, — сказала Лора Павловна. — Париж всегда готов сдаться.

— А помощника капитана нашли? — спросил я.

— Нет.

— А где он?

— Прячется в машинном отделении.

— У вас там джунгли, что ли? — заорал я на Лору Павловну. — Вы мне портите всю революцию.

— А что с адвокатом? — спросила жена адвоката.

— Не твое дело! — сказала Лора Павловна.

— В общем, так, — сказал я. — Париж населите румынами. Они этого очень желают. А всех из Парижа грузите в Румынию. На перевоспитание. Завтра!

— Господи! — обрадовалась Лора Павловна. — Неужели Европа снова станет веселой и интересной!

— Вы сначала найдите помощника капитана, — сказал я Лоре Павловне, — а потом радуйтесь.

Красота — не иное, как выдох: Боже, как хорошо! Хорошо — что? Мне не принадлежащее, мною, в лучшем случае, угаданное. Из другой энергии сотканное, а если из моей, то — преображенной. Это — в Пулии, на Сицилии. А здесь, в Германии, — имманентное.

— И верните мне мое банное полотенце, фетишистка! — закричал я на Лору Павловну.

Лора Павловна смутилась.

Немка вынула из штанов маузер и хотела ее убить. Имманентная красота. Междусобойчик. Короткое замыкание умиления. Слезы наворачиваются на глаза — подушечки, рюшечки, цветочки.

Мне же тоже сначала понравилось!

Я тоже открыл рот. Но потом закрыл и даже зевнул из равнодушия. Красота не умеет быть прирученной.

Не думаю, что жена адвоката когда-нибудь примет революцию, но нам нужны маловеры для контраста и издевательства.