Виктор Ерофеев - Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

Отодвинув таможеника, моя спутница прочно завладела посудой.

— Это верно, что путешествия укорачивают жизнь? — Она по-русски засосала из горла пальмовой водки.

— Да! Но пятая река. … — Я взболтнул бутыль и принял в свой черед, переиначив немецкий посыл: — делает жизнь практически бесконечной.

— АММА! — воскликнули мы с Лорой Павловной, восходя к началу начал, поднимаясь по трапу, дыша друг на друга дивной сивухой.

Не менее дивные подонки достались африканской бюрократии.

1996–1998

— Приближаемся. — Григорий краем глаза следит за сказочным парком за оградой. — Где это мы?

— Нигде. — Татьяна мягко улыбается одними только синяками под глазами, ее веки не сомкнуты, и хорошо видно, что яркие пятна Ларше у Татьяны треугольной формы. Своими основаниями ее треугольники обращены к роговице.

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально. Только немного холодно.

— Коченеешь? — Григорий трогает ее за щеку. — Потерпи. Уже недолго.

— Григорий! — Татьяна неподвижно смотрит ему в глаза. — Не унижайся. Ты держись. Ты — мужчина. Ты не унижайся, Григорий.

— Ну что ты, что ты, — успокаивает ее Григорий. — Твое охлаждение возникает вследствие прекращения теплообразования.

— А какое у нас оно было, ты помнишь, это теплообразование, Григорий!

— Что было, то было, — соглашается он. — Большое теплообразование!

— А ты удиви меня, — просит Татьяна.

Из сократившихся артерий ее кровь сонно переходит в вены.

— Конечно, я сейчас, я удивлю. Это ничего. Твоя температура понижается на один градус в час. Какой парк, Татьяна! Ты посмотри на эти пещеристые места, которые при помощи ножек срастаются с ветвями.

— А ты нажми, нажми на эти пятна, ведь цвет кровоподтека не меняется.

— Да вообще, если тебя перевернуть, пятна переместятся на противоположную поверхность тела.

— Переверни меня, Григорий, пожалуйста, переверни.

— Ты посмотри, какой парк!

— Ничего особенного. Он какой-то весь грязно-зеленый и как-то странно пахнет.

— Это ничего. Это распад гемоглобина, Татьяна.

Кишечник Татьяны резко вздувается газами.

— Такое впечатление, что я беременна. Я можно, ты мне позволишь, я выпущу газы?

— Попробуй.

— Откуда этот хруст?

— Какой хруст? — настораживается Григорий.

— Как будто хрустят новенькие ассигнации. Боже, как я любила деньги!

— Кто же их не любил. Я буду стрелять, ладно, Тань?

— Ты вруби похотник.

— Врубаю!

— Стреляй, Григорий!

— Погоди… — Григорий вытирает пот со лба.

— Вот сейчас, как только въедем в ворота.

— И ты выстрелишь? Пузырьки газа раздвинут мои тканевые элементы, превратят мои мягкие ткани и органы в губчатые, пенистые образования.

— Мне не мешает этот хруст. Совсем не мешает. Меня не волнует общественное мнение. Мне все равно.

Вздутие тканей Татьяны тем временем увеличивает ее объем. Гигантизм Татьяны в сознании Григория не знает никакой меры.

— Это ничего, что я полюбила другого человека? — шепчет она.

Стенки желудка и пищевода склоняются у Татьяны к самоперевариванию, их содержимое обещает вытечь в брюшную полость. Под влиянием желудочного сока в Татьяниной скороварке тела за какие-нибудь пятнадцать-двадцать минут переварятся селезенка и легкие.

— Все переварится, — хозяйственно обещает Григорий. — Что ты хочешь: осень! Осенние листья при гниении тоже становятся дряблыми, грязно-зеленого цвета.

— Ты случайно не знаешь, что такое жировоск? — спрашивает Татьяна.

Григорий делает вид, будто не замечает, как кожа с ее стоп и кистей сползает чулком вместе с милыми крашеными ногтями.

— Лишь бы тебе было комфортно, — щурится он. — Знаю, да не скажу, — ласково усмехается Григорий.

Ему открыто знание о том, что в мыльный жировоск может превратиться как часть Татьяны, так и вся Татьяна. Тогда бы ты пошла на шампунь, тогда бы тобой перед сном можно было подмыться. Григорий вырастает во весь рост, становясь не то стрелком, не то стрельцом. Но для этого, напряженно думает Григорий, нужны сырая почва, темная вода и, понятное дело, большой недостаток воздуха. Прямо скажем, качает он головой, исключительные условия. А так кожа, мышцы и внутренние органы Татьяны превращаются в зловонную, грязно-бурую, полужидкую полуплоть. Григорий нежно погружает в эту творожную массу руку по локоть. Слизистая желудка приобретает бурую окраску, что может вызвать у Григория ошибочное предположение о химическом ожоге. Но Григорий бдит, он не спит, он стреляет. Среди подвергнувшихся гнилостному разложению тканей Татьяны дольше всего сохраняются хрящи, матка, сухожилия и артерии. Григорий ловит матку, как рыбку в мутной воде. Осторожно облизывает ее на ладони, осторожно надкусывает, чутко прислушиваясь к ее вкусу как к протяжному крику ночного полета, и быстро жует, чавкает, весело морща нос, пожирает, глотает, глотает.