Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)

— Молодцы, молодцы!..

— Когда же они успели? Вроде и ездили не так часто…

— Ну да, не часто! Я уже и забыла, когда мы с Саней в кино последний раз ходили. То он на работе допоздна, то здесь.

— И главное, бревна-то какие толстые, смотрите. Настоящий рубленый дом!

— А как комнаты будут расположены?

— Надо ведь еще старый сломать. Нет, за это лето им не успеть. Не успеть вам, Феликс?..

— А второй этаж будет?

Феликс стягивает с себя грязный свитер, не спеша вешает его на сук рябины и неожиданно подхватывает жену на руки.

— Что ты делаешь? — пугается Лиля.

— Хочу показать тебе стройку! — Феликс шлепает сапогами по лужам, удаляясь к углу сруба.

— Феликс, прекрати! — Лиля обхватывает его шею и пытается быть строгой: — Поскользнешься…

Феликс обносит жену вокруг дома и ставит на сухое место.

— Поняла, чем мы тут занимались! — задорно смотрит Феликс. И вытирает губы ладонью.

— Колоссально! — Лиля роется в сумочке и отворачивается к калитке. — Настоящая вилла!..

Мы все немного завидуем отношениям Феликса и Лили. Они работают в одной лаборатории, вместе написали книгу, у них гостеприимный дом и много друзей. Лиля, похоже, давно смирилась с неожиданным характером мужа, принимает его таким, как он есть, многое прощает и, наверное, владеет неведомым нам ключиком к сердцу Феликса.

И тем большей неожиданностью будет то, что произойдет у них через два года.

Надежда продолжает виться около Сани и сыпать вопросами о будущем устройстве дачи. Саня обнимает ее за шею и смотрит с улыбкой:

— Надежа, знаешь, как у нас на стройке говорят? У нас говорят: неоконченную работу дураку не показывают. — Он чмокает ее в висок. — Давай обед организовывай. Потом все увидите.

…Эта присказка потом чуть не выйдет нашему зятю боком.

Когда Молодцов станет главным инженером крупного строительного треста и к нему на объект приедет большой областной начальник с лунообразным лицом, Саня скажет про неоконченную работу и дурака после надменного выговора по мелочам. Он спокойно выслушает все дилетантские упреки, улыбнется и скажет. Но попросит не относить на свой счет, просто у строителей так принято говорить. Управляющий трестом после отъезда гостей тяжело опустился в кресло: «Ты представляешь, с кем ты пошутил? Ведь нас с тобой уволят…»

— Если действительно дурак, то уволит, — нахмурится Молодцов и добавит, что не боится вновь пойти прорабом, мастером, а то и плотником, тюкать топором. — Мне интересно дело делать, а не прогибаться перед начальством. Доверили, так не мешайте строить…

Молодцова не уволят. Хотя некоторые будут копать под него, представляя Саню чуть ли не мятежником, идущим против генерального курса. Саня в тот период скажет, бодрясь: «Жизнь, как у графина, — каждый норовит взять за горло». А через несколько лет Молодцова пригласят работать туда, откуда, как говорится, лучше видно. Не за присказку, я думаю, возьмут, а вообще…

Мне нравится его имя — Александр. Я хотел назвать им моего первенца. Но сестры сказали, что нельзя — ведь так уже звали еще одного моего умершего брата.

Над моим столом висит круглая застекленная фотография, оклеенная черной материей. Мой брат Александр, родившийся в сорок третьем году в Ленинграде.

Рамку делала мать.

Стриженный наголо и оттого лобастый и головастый, он сидит в белой рубашке с темным бантом на груди и с интересом, чуть приоткрыв в улыбке рот, смотрит куда-то мимо меня. Нашим взглядам никак не встретиться.

Ему четыре года.

— Папа, — спросил меня однажды сын, — это ты маленький?

— Нет, это мой старший брат Александр, — объясняю я. — Сашенька. Он умер маленьким. Сорвал на полянке траву и съел, а она была ядовитая. Белладонна называется…

— Нет, все-таки Сашенька твой младший брат, — после раздумья говорит сын. — Вон он какой маленький, а ты вон какой большой…

— Старший, — говорю я. — Он родился во время войны, а я — после.

— Во время войны? А он в фашистов стрелял?

— Нет, они в него стреляли. Снарядами из пушек.

Мой младший старший брат Александр.

Свидетельство о рождении — фотография — свидетельство о смерти.

Мать по моей просьбе часто рассказывала о блокаде. И вольно или невольно ей вспоминались самые тяжелые времена: зима сорок первого — сорок второго. Замерзший водопровод. «Буржуйка». Саночки. Синюшная Надька в холодных подушках. Обстрелы. Все 900 дней блокады представлялись мне одной студеной ночью со стуком метронома и зыбкими тенями людей.