Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)

…Условия старшего брата я выполнил к четырнадцати годам, когда уже не стало матери, но Феликс как-то рассеянно выслушал про мои достижения, похвалил, обещал в ближайшее время устроить мне экзамен и уехал на Загородный, к своей второй жене Лиле, где и пропал надолго.

Друзьям, которым я много и смачно врал про похождения Феликса, я сказал, что экзамен сдан в лучшем виде и теперь-то старший брат возьмет меня в компанию — мы с ним погуляем на славу. А потом, может быть, я вообще перееду к нему жить — он приглашал…

Феликс приехал, когда меня собирались исключить из школы и нужно было идти на педсовет.

…Я подрался в раздевалке с сыном нашей нянечки, и она, огрев меня шваброй, провопила в гулком вестибюле: «Ах ты, паршивец! Мать в гроб загнал, а теперь моего сына искалечить хочешь!..»

Я пообещал нянечке, что скоро убью ее, и пошел на Синопскую набережную, чтобы обдумать, как это лучше сделать. В школе я почему-то пытался скрывать, что у меня умерла мать.

Я просидел среди штабелей бревен до темноты, и когда фонари на правом берегу Невы перестали расплываться у меня в глазах, я взял портфель и пошел на чердак большого дома на Мытнинской.

Меня поймали и привели домой на четвертый день.

Феликс приехал на пятый.

Он сидел возле дубового обеденного стола, курил, что-то отрывисто и гневно говорил мне, а я, стоя у окна, слушал, как поскрипывает у меня под ногами паркет, и почему-то больше не боялся брата.

Я тогда, конечно, не знал, что в тот период у Феликса все было очень непросто в жизни.

Я находился в том неудобном для окружающих возрасте, который принято называть переходным…

Я надеваю ватник и выхожу на улицу за дровами.

Да, мне тогда было четырнадцать, когда я подумал, что неплохо бы покончить жизнь самоубийством. Свести, как пишут в книгах, счеты с жизнью.

Я сидел на подоконнике и смотрел на пустынный двор, где пузырились лужи. Отец был в театре. От мысли, что я никому не нужен, мне делалось невыразимо горько и грустно. Конечно, надо кончать с этой затянувшейся шуткой, думал я. Раз! — и готово. Вот тогда они попрыгают, всплакнут горючими слезами. Под «ними» я подразумевал отца, сестер, братьев, племянника Димку и одноклассницу Ирку Епифанову.

Правда, насчет слез племянника я сильно сомневался: он по малолетству мог и не понять, какого гениального дядьки лишился, а только обрадовался бы, что можно наконец растащить мои карандаши, альбомы с самолетами и раскурочить мои самодельный карманный приемник, но с годами бы до него, безусловно, дошло, что своим нытьем и приставанием он омрачал жизнь великого человека, и уж тогда угрызения совести не давали бы ему покоя до самой смерти. Н-да…

Я покачивал ногой в рваном тапке и прикидывал способы сведения счетов с жизнью. Топиться и застреливаться не хотелось. Утопишься в Неве — фиг найдут. Застрелиться нечем. Валялась, правда, под ванной старая поджига, но с ее хилой убойной силой скорее выбьешь себе глаз или повредишь в мозгу какие-нибудь нервы. Жить же одноглазым уродом было бы еще тошнее.

Можно еще отравиться, думал я. Но тоже дело сомнительное. Рези в желудке, предсмертные судороги, синяя физиономия… Да разве найдешь настоящий цианистый калий или яд африканской кобры. Не найдешь. Придется травиться каким-нибудь вонючим дустом, а потом орать два часа: «Спасите! Помогите! Жить хочу!..»

Нет, лучше повеситься. Торжественно и благородно. Как Есенин. В гостинице «Англетер». Отец говорил, что он в тот день играл там на бильярде и все видел своими глазами. Многие плакали. Вот и я так же: голову в петлю — и порядок! Вы все тяготитесь мною? Пожалуйста! Вот я лежу — в черном фраке, цилиндре и белой манишке. Отрешенный от всего земного, и на моих устах застыла горькая усмешка.

Фрак, цилиндр и манишка лежали в большой пыльной коробке на антресолях — их притащил Юрка, когда еще играл в самодеятельности Евгения Онегина.

Хорошо бы еще белую розу в петлицу, фантазировал я. Чтобы та, которая посмеялась над моими стихами, уронила на нее запоздалую слезу раскаяния.

Я представлял, как за гробом идет наш класс, вся наша школа, рыдают родственники, пошатываясь, бредет в черном платке Ирка Епифанова. «Боже! — заламывает она руки. — Почему я не поверила, что он сам решил для меня все задачки по физике? Весь учебник, на целый год вперед!..» За гробом несут венки, мой табель с единственной тройкой по пению, почетную грамоту в бронзовой рамке — за лыжный кросс. «Какой это был ученик! — плачет классная воспитательница. — Какие он писал стихи! Второй Пушкин!..» На крышке гробы лежит моя старая школьная фуражка с надраенной кокардой. Тяжко бухает оркестр. Траурная процессия выворачивает на Невский — к Лавре. Перекрыто движение. «Кто? Кто это скончался?» — тревожно шепчутся люди. «Загубили, не уберегли… — горестно вздыхают в толпе. — Была бы жива его мать, она бы такого не допустила».