Войцех Жукровский - Каменные скрижали

Наконец сквозь шумы и треск оба расслышали друг друга, и Ференц понял, с кем говорит.

Маргит замерла на скамейке, опершись подбородком на сомкнутые руки. Напряженно вслушивалась, силясь по крику Иштвана на непонятном языке все же понять, что отвечает ему тот далекий голос, а вдруг это приговор.

— Ни-че-го не по-ни-ма-ю. Завтра выезжаю. В четверг буду в Дели. Что Старику от меня потребовалось?

У чиновника было такое выражение лица, словно он лимон выжимает, так ему хотелось, чтобы слова не терялись по дороге, чтобы они добрались до трубки на том конце провода.

— Но хоть скажи, хорошая новость или дурная? А? Привет Юдит. В четверг непременно буду на месте.

Не решиться было бросить трубку, казалось, самое важное вот-вот прозвучит, Ференц вот-вот передумает и перестанет темнить. Или развеет дурные предчувствия, попросту громко рассмеявшись.

И тут он наткнулся на скорбный взгляд Маргит, позабыл о затаившемся индийце. И рассеянно положил трубку, сунув руку в окошечко, как в пасть хищного зверя, который лишен возможности сомкнуть челюсти.

— Ну, и что?

— Ничего, по сути дела, ничего. Говорит, полная неожиданность. Чтобы я безотлагательно явился. Так приказал посол. Ты же слышала, о чем я его спрашивал. Говорит, важная новость, конец волненьям одиноким. Я не понял, а ты?

Иштван раздраженно расплатился, хотя чиновник огорченно перепроверял астрономический, на его взгляд, счет. Предстояло получить четверть его месячного оклада, он рассчитывал услышать вести, которые подтвердили бы его фантазии о мире крупных дел и заработках иностранцев в столице.

Когда они сели в машину, охваченная дурными предчувствиями Маргит положила ему руку на плечо.

— А вдруг приехала твоя семья? Жена ждет в Дели?

— Он раскололся бы. Не делал бы из этого тайны.

— Он тебе намекнул, сказал: конец волненьям одиноким.

— А знаешь, может быть, ты и права, — ухватился он за ее объяснение, — О «полных неожиданностях» у них могут быть самые дурацкие представления.

Он вел машину на полной скорости по темному шоссе над самым морем, которое в темноте выглядело как вспаханное поле. Белые мотыльки мелькали наискось, как первые снежинки.

— Расскажи, какая она.

— Кто?

— Твоя жена.

Уголком глаза он глянул на ее суровый профиль, на упрямую линию подбородка, темные волосы клубились, словно она погружена была в воду, а не во мрак.

— Она другая, — осторожно начал он.

— Знаю, и прежде всего она мать твоих сыновей, — с завистью сказала Маргит. — Однако стоит тебе захотеть, я тоже… У тебя хватит смелости сказать ей, чтобы она вернулась в Будапешт одна?

— Не волнуйся, сумею.

— Все не решаешься? Неужто потребуешь, чтобы я с ней говорила?

— Положись на меня.

— Помни, я с тобой, — сказала она, как друг, подбадривающий друга перед встречей с более сильным соперником. — Вот и кончились наши каникулы. Когда едем?

— Утром. Как можно раньше.

Они свернули на белые дюны вокруг гостиницы, песок враждебно посверкивал, как нафталин, рассыпанный под крышкой сундука. В свете фар возник Дэниэл, указывающий, куда поставить машину, чтобы она как можно дольше стояла в тени. Он не знал, что это уже излишне.

— Погаси свет, москитов приманишь.

— Нынче я не засну, давай, послушаем, как море шумит, — попросила Маргит. — Ведь это наша последняя ночь.

— Ну, и мысли у тебя, — он вынес плед, расстелил на лестнице, укрыл ей ноги. — Папиросы с собой?

Она щелкнула замком сумочки, протянула ему пачку в шелестящем целлофане. На миг он увидел ее лицо, склоненное над желтым огоньком зажигалки.

Перед ними, катясь из дальней дали, белели волны, слышалось шарканье и шелест, словно море трудолюбиво перемешивало гравий и липкий песок, из которого струями течет вода. Море вздыхало и бормотало, как человек, отбывающий трудовую повинность.

Он охватил ее рукой за плечи, сквозь табачный дымок уловил аромат волос, отчетливый, волнующий кровь, неповторимый.

Взгляд его блуждал по звездным, роям, звезды клубками светящихся пушинок реяли, пригасали и разгорались снова, меняя свой блеск.

Между сваями, на которые опирался домик, пробегали водяные крысы, осыпаясь, шуршал песок, шелестели бумажки, предназначенные на подстилку в норах, пробитых в основании обрыва.

«Она моя, — застыл он, задерживая дыхание. — Она моя по-настоящему. Она моя, потому что хочет принадлежать мне. Гляну на нее и вижу: „Она моя“. Если приехала Илона… Надо честно сказать ей: „Я выбрал“. Это очень просто, надо только в открытую стать рядом с Маргит перед всеми, пусть видят».