Антун Шолян - Гавань

— У меня есть собака, — вскинул голову Дуям и погладил мохнатую каштановую псину, некую помесь сеттера и овчарки. Вислоухий пес, высунув язык, влюбленно смотрел на хозяина мутными от старости глазами.

— Есть у меня и землица. Мы каждый день обходим ее всю, так, что ли, старый? Я и мой Чукац. Я лежу, когда он лежит, хожу, когда он ходит. Да и разговариваю с ним о всякой всячине — что взбредет на ум. Не успел я в жизни вот так наговориться вдоволь. Раньше не мог из-за жены, упокой, господи, ее душу. А если не она, кто-нибудь вечно мешал.

В свое время Дуяму принадлежала половина земли вокруг Мурвицы; ему принадлежала и вилла «Виктория» на набережной, где сейчас останавливаются самые почетные гости, — единственная в Мурвице вилла. Старый, морщинистый Дуям и впрямь походил на рыбака или крестьянина и этим сбил с толку газетчиков, а если говорить по правде, Дуям до войны был землевладельцем, почти что помещиком. И жил он не в Мурвице, а в Сплите.

Конечно, он не был ни эксплуататором, ни чем-нибудь в этом роде. Просто в результате стечения обстоятельств и странной игры завещаний и наследств в мурвицкой ветви Чавчичей он оказался единственным хозяином большого и разбросанного по разным местам владения. Он и тогда не сводил концы с концами на своем нерентабельном угодье, состоящем из крохотных садов, огородов и каменных голых пустырей, так что вынужден был служить в какой-то конторе в Сплите.

После войны устроиться на службу оказалось делом нелегким, так как Дуям был провозглашен «национализированным кулаком». Его бывшее владение роздали новым хозяевам, но и те с выгодой использовать эти клочки земли не смогли, они поросли бурьяном и по-прежнему оставались бесплодными и каменистыми. И все-таки Дуям каждый день, как и прежде, обходил былые владения: то подрежет торчащую ветку, то подправит камень в ограде, то повырывает на тропинке бурьян.

После национализации остался у Дуяма лишь домишко, а от государственной службы крохотная пенсия, которой даже одному ему не хватало на пропитание. Пока было возможно, он возил на лодке рыбу и людей в Сплит. Главным образом, чтобы послать денег дочке Викице в Загреб.

— В новой квартире будет у вас и водопровод, и электричество, и паркет, — объяснял ему инженер.

— А на кой нам паркет? — спрашивал Дуям, обращаясь к собаке. Пес, помахивая хвостом, отрицал необходимость паркета.

Кроме того, получите деньги. Положите на книжку, будет вам на черный день.

— Было дело, когда-то я подкопил малость в банке на старость, — сказал Дуям. Он снова наклонился к собаке, ища у нее поддержки. — Счастье еще, что могу поговорить с этим псом, чтобы язык не свербило.

— Но это же глупое упрямство.

— Упрямство, ну и что? Я бы им глотка воды не дал, хоть они умри от жажды.

— Что значит им? Это надо нам всем, всей Мурвице.

— Мурвица моя, а не ихняя.

— Теперь уж не ваша, — сказал инженер.

— Глянь-ка, что говорит, — не моя! Если у тебя отнимут коня, разве этот конь не твой?

Взрыв протеста и затем тихое смирение, уже вошедшее в привычку. Старик задумчиво чесал голову собаки.

— Я говорю не о том, что когда-то имел. Просто Мурвица — мой родной край, и твой тоже. Я думал, может, ты вернулся как положено в отеческий дом. А выходит, нет. Ты приехал и уедешь, как все другие. Туда-сюда, туда-сюда, мечетесь, будто безголовые мухи. В Сплит, в Загреб, в Германию. Если человек начал разъезжать, он уж не знает, где остановиться. И ты кончишь в какой-нибудь Австралии или еще бог знает где.

— Что делать, шьор Дуя, сегодня я здесь; и вам лучше сговориться со мной.

— А тебе лучше сговориться с чертом рогатым. Беги, парень, беги отсюда пока не поздно. Если уж приехал, чтобы опять уехать, тогда уезжай поскорей, раньше, чем навредишь и себе и людям.

Утомленный и разбитый инженер опустился на пыльную землю, прислонившись к колесу бульдозера. С невообразимым грохотом машины крушили дом за домом, вырывая их из старого городка, который отступал подальше от залива, сбивался в кучу, словно гнушаясь стройки. Вид городка менялся, как меняется лицо в бессильной предсмертной гримасе. Воздух был насыщен пылью, земля засыпана обломками, над морем торчали какие-то металлические скелеты. Машины валили одну за другой смоковницы в садах, стекла звенели и рассыпались вместе с рамами. В этом адском крошеве нельзя было рассмотреть ни контуров будущей гавани, ни вообще какого-либо смысла. Только варварское разрушение ради разрушения.