Антун Шолян - Гавань

Стервятники были разной масти: мелкие ярмарочные картежники и жулики, которые ловко вертели смятый комочек бумаги между тремя коробками спичек, маклеры за небольшую лепту натурой пристраивали к делу крестьян, пришедших на заработки из глухих сел, спекулянты, перепродававшие втридорога дешевые товары, привезенные на тачках из Триеста (пестрые шелковые платочки, перочинные ножики, зеркальца с изображением голых красоток на обратной стороне), затем мороженщики и торговцы семечками, вплоть до проституток.

Да, да, здесь даже появились две настоящие шлюхи — а потом они сами по себе размножились, — как в самом заправском порту. Одна из них была «певичка», прибывшая с собственным сутенером и гармонистом (оба в одном лице), и по вечерам выступала в кантине. Катина ее в свое заведение не пустила. «Я — Катина, а для тебя есть кантина, — заявила она решительно, — всему свое место. Даже если дело в одной букве „эн“». — «Вам как раз в голове ее и недостает, — ответил гармонист, — слишком уж вы благородны для такого захолустья».

Вторая исполняла свои обязанности без культурно-развлекательного декора, где-то неподалеку от кладбища и по цене — за порцию гуляша…

Но приезжали сюда и другие люди, которые укрепляли и возвращали веру в человека. Или лучше сказать: которые доказывали, что верить в гавань — это не значит разувериться в человеке. Особенно растрогал инженера — он опять пережил один из приступов патетики, которые в этот ранний период посещали его подобно азиатскому гриппу, — приезд старого Казаича.

В давние времена Лука Казаич, друг его отца, преподавал Слободану историю и латинский язык. Еще до войны, активный левый, он заработал в тюрьме болезнь почек, из-за чего никогда не женился, а потом особенно переживал, так как не смог уйти в партизаны, куда влекли его левые убеждения. Кроме того, он был уроженцем Мурвицы, где ему принадлежали небольшой виноградник и сложенная из камней хибарка.

Казаичу, вероятно, было уже под семьдесят.

— Я долго не выходил на пенсию, — объяснил он Слободану. — Но как только услышал об этом, сразу же подал заявление и прямо сюда. Alea jacta est [3] Жребий брошен (лат.). Слова, принадлежащие Юлию Цезарю, решившему выступить против римского сената. .

Последние годы он служил в Риеке, потому что в Загребе не мог выдержать без моря. Не мог он жить и без работы, этот одинокий старик, и когда узнал, что в Мурвице начали строить гавань, решил, что его место там, что он посвятит свои последние годы родному городку, описывая его историю. Он считал это своим долгом.

— Теперь моя история получает смысл, — непрестанно сплевывая от возбуждения, сказал он, надеясь встретить одобрение у Слободана. — Ее теперь как бы венчает корона, не так ли? Что это была бы за история, если б все здесь завершилось упадком, переселениями, медленной смертью. Мурвица не древний Рим, и я не Гиббон для подобных занятий. А теперь эта история приобретает смысл. Все как бы имело некую цель, некий заранее предугаданный план, я хочу сказать, план предвидения. Гиббон сказал, что история — это только регистрация, перечень концов, главным образом гибелей, смертей, катастроф. А я хочу участвовать в создании нового. Ab ovo [4] С самого начала (букв, с яйца) (лат.). , мой дорогой. Тебе повезло, Слободанчик. Ты активно действуешь, а я хочу только — ad multum diem [5] до позднего (дневного) часа (лат.). — обогреться на муравушке, точнее, возле Мурвицы, твоего счастья.

В один прекрасный день, в Риеке, старик погрузил на собственный пятиметровый парусник сундучки, книги, постели — все свои пожитки — omnia mea mecum porto [6] все мое ношу с собой (лат.). . (Долгие годы учительствовал он в прибрежных местечках и никогда не имел почти никакого имущества.) С помощью маломощного мотора и старинного паруса он за семь дней доплыл до Мурвицы.

Инженер оказался случайным свидетелем его приезда. Дождь хлестал как из ведра, он утихомирил сирокко, сменившийся слабой волной, которая замутила воду бурлящую словно закипающее масло. Ожидая, пока окончательно заглохнет мотор, старый Казаич сидел, согнувшись в три погибели, под черным зонтиком среди кучи вещей, накрытых брезентом; на носу лодки, словно рогатина, торчала вешалка для одежды.

Инженер помог старику выбраться на берег.

— В такие минуты никто не стар, чтобы отдать всего себя pro bono publico [7] для общественного блага (лат.). , — сказал Казаич, исполненным надежды, — и никто здесь не лишний, не так ли? Городу потребуются не только каналы, но и анналы, не так ли?